Из несобранного
Шрифт:
Или одно, или другое. Чистая совесть требует полной речи двух голосов там, где говорили два голоса.
1917. 1. IX
НАРОДНАЯ ВОЛЯ
Когда мы говорим "народ", мы не разумеем под этим словом какой-нибудь отдельный класс, какой-нибудь отдельный разряд общества или народа, мы разумеем весь народ в его целом, как говоря "лес", мы не забываем сосну и ель, хотя бы лес был смешанный, а не хвойный и почти сплошь состоял из березы и осины.
Народная воля есть воля всего народа, а не крестьян только и не рабочих только. Народная жизнь есть сложное единство, и, говоря о народной воле с благим разумением, а не с желанием партийной подмены понятий, мы никак не можем не видеть, что нередко те разряды людей, которые стоят довольно далеко от так называемого народа, от так называемых рабочих, думают и поступают гораздо соответственнее с благом народным, чем сам этот народ. И отдельные люди, которые силой ума, таланта, гения, труда и самопожертвования являют действенное начало жизни, гораздо более воплощают в себе истинную народную волю, чем многотысячная народная толпа, забывшая о задачах великого народа и руководящаяся личным животным страхом и личными выгодами классовых интересов.
Когда мы говорим, что Ломоносов - отец литературы русского народа и Пушкин - краса и гордость русского народа, мы совсем забываем в эту минуту, что Ломоносов был крестьянином, а Пушкин - дворянином. Они делали общее народное дело с такой силой, с такой искренностью, с таким талантом и самозабвением, что оба одинаково дороги каждому русскому, кто их знает; и, пожалуй, Пушкин - кстати, чрезвычайно гордившийся и даже кичившийся своим дворянством,- много больше понял душу русского народа, чем Ломоносов, и стихи Пушкина, живая песнь русской народной, всенародной души, ближе и милей крестьянскому мальчику в школе, чем стихи Ломоносова или хотя бы Кольцова.
Или же это не так? Ведь это так, воистину, ведь это точная правда.
И Кольцов, и Никитин, и Суриков вышли из простого народа, но они не сделались великими поэтами русского народа, ни один из них не стал глашатаем русского народа, каким стал несравненный, единственный Некрасов, опять-таки дворянин, а не крестьянин и не мещанин,- другой пример того, что нет крестьян и дворян, нет преимуществ и ограничений там, где делается великое дело творчества, и кажущийся близким может быть далек, и кажущийся далеким может быть близок.
Зачем же до сих пор мы не хотим понять столь очевидной лучезарной истины? Зачем в сумасшедшем ослеплении русские люди строят вражьи перегородки между собой?
Ведь все понятия перевернулись вверх дном за эти последние полгода. Не в благом смысле, не в смысле освещающей и опрокидывающей Революции, а в смысле простого бесчинства и окончательной глупости, соединенной с предательством. Мы говорим "власть", но у нас нет власти, ибо где двоевластие, там не властен ни один ни другой. Мы все говорим и знаем это, но вот снова и снова двухголовый сиамский близнец верховодит. А вы помните, как кончилась история двух сиамских близнецов? Один из них был кроток и трезв, другой был бранчлив и любил пьянствовать. Этот другой, наконец, допьянствовался до того, что у него сделался злокачественный нарыв, и оба померли от заражения крови. Как бы и с нашими сиамскими близнецами этого не случилось, если опытный хирург вовремя не разделит их. И уже очень малых размеров стало это "вовремя".
Мы говорим "завоевания Революции". Можно радоваться, и я безмерно радуюсь, что Революция смела царизм. Но миллионы ленивых, недобросовестных и грубых царьков, которые самодурствуют во всех городах и деревнях, во всех сферах русской жизни, это, надеюсь, нельзя назвать завоеванием Революции. И к числу благодеяний Революции нельзя отнести, конечно, ни развращение нашего войска, ни ежедневную низость самосуда, ни предательство и дезертирство, ни разгром нашей промышленности, ни полный развал народного хозяйства, ни бесстыдную корысть отдельных разрядов населения, требующих себе все новых и новых приплат, ни надменную наглость в обращении человека с человеком, ни беззастенчивое разгильдяйство и лентяйничанье, ни лживость, которая овладела всеми. Да, лживость и бессовестность. Русские люди столько наговорили слов за эти полгода, что они давно говорят слова, в которые не верят.
Революция хороша, когда она сбрасывает гнет. Но не революциями, а эволюцией живет мир. Стройность порядка - вот что нужно нам как дыхание, как пища. Внутренняя и внешняя дисциплина, и сознание, что единственное понятие, которое нужно сейчас защищать всеми силами,- это понятие Родины, которое выше всех личностей, и всяких классов, и всяких отдельных задач, понятие настолько высокое и всеобъемлющее, что в нем тонет все, и нет разно чувствующих в нем, а только сочувствующие и слитно работающие - купец и крестьянин, рабочий и поэт, солдат и генерал.
Революция есть гроза. Гроза кончается быстро и освежает воздух, и ярче тогда жизнь, красивее цветут цветы. Но жизни нет там, где грозы происходят беспрерывно. А кто умышленно хочет длить грозу, тот явный враг строительства и благой жизни. И выражение "защищать Революцию", должен сказать, мне кажется бессмысленным и жалким. Настоящая гроза не нуждается в защите и подпорках. Уж какая ж это гроза, если ее, как старушку, нужно закутывать в ватное одеяло.
В великой стране должно быть правительство народной воли, правительство сильных личностей, опирающихся на свой талант, на свою волю и на такое понимание всенародности, в котором нет места злобному лязганью жадных челюстей и разжиганию ненависти класса против класса. Не правительство благоусмотрения полюбим мы и будем посильно поддерживать или посильно разрушать, а правительство твердой власти, стройного порядка, людей истинного дела, людей таланта, и притом людей, которые, обвиняя кого-либо, не утаивают от всеобщего сведения обвиняющих слов другой стороны.
1917. 3. IX
ТРИ МЕРЫ
Три меры, три чары, три долготерпения. Вряд ли в человеческой душе есть больше. Можно и в важном деле снести одну ошибку, можно примириться и со второй, нельзя не видеть при совершении третьей, что их случится еще несчетное количество, если продолжишь доверяться ошибающемуся.
Можно простить один низкий поступок, усматривая смягчающие вину случайности, можно простить и повторение его, ибо трудно не впасть в прежний грех, но, когда одно и то же низкое преступление совершается одним и тем же в третий раз, явно, что здесь система, и против такой предосудительной системы нужно и должно применить грозную систематику.
Долго ли История прощает великому народу, упорствующему в своих заблуждениях и в своей некрасивой слепоте? Долго, очень долго, порою даже как будто и слишком долго, но скоро приходит кара, как бы долго ни длилось это долготерпение Истории. Каждый самый долгий срок легко распадается на три основные момента, на три роковые срока, и оттого, что между первым и вторым сроком проходила тягучая длительность, упорствующие обычно не видят, что вторая тягучая длительность есть быстро уменьшающаяся мера между вторым сроком и третьим, между вторым рубежом и последним.