Из несобранного
Шрифт:
Все это было в том, как играл тогда Скрябин, один - даже среди друзей, даже в своем собственном доме - один. Он, которому хотелось музыкой обнять весь мир.
Сперва играли лунным светом феи, Мужской диез и женское бемоль, Изображали поцелуй и боль. Журчали справа малые затеи, Прорвались слева звуки-чародеи, Запела Воля вскликом слитых воль. И светлый Эльф, созвучностей король, Ваял из звуков тонкие камеи. Завихрил лики в токе звуковом. Они светились золотом и сталью, Сменяли радость крайнею печалью, И шли толпы. И был певучим гром, И человеку Бог был двойником Так Скрябина я видел за роялью.1925, 6 мая. St.-Gilles-sur-Vie, Vende
ГОЛУБОЙ ТАЛИСМАН С ЗОЛОТЫМ ОБРАМЛЕНЬЕМ
(Италия)
Новизна звука и света…
Данте - самое красивое и полнозначащее имя из всех имен европейской поэзии. Им должно начинать и им оканчивать самое краткое и самое долгое рассуждение о Италии, ибо, если захочешь в одном слове почувствовать всю эту богатую блеском и творчеством страну, этот край, озаренный новизною звуков и новизною красок, этот голубой талисман с золотым обрамленьем, скажи только - Данте.
Но вот, произнеся священное это имя - через всю мою жизнь мне дорогое,- ласкавшее мою юность и, как глоток золотого вина, заставляющее мое сердце биться сильнее, когда Солнце глядит к закату и от юности отделяют меня десятилетия,- я вдруг слышу, что в сердце моем, как бы нежно оспаривая ограничительность моего утверждения,- не самое утверждение, а лишь то, что есть в нем ограничительного,- запела всеми звучными голосами перекличка имен: "Как? А Чимабуэ, а Джотто, а Фра Анджелико? А Франциск Ассизский? А Фра Якопоне да Тоди? А Леонардо?" И я слышу львиный рев и клекот орла. Но ни голос льва, ни голос орла не заглушают певучую перекличку имен. "А Микеланджело? А Рафаэль? А Тициан? А Бенвенуто Челлини?" И вот я не кончу никогда. Потому что это не только про себя, но и про меня сказал создатель Персея: "…a me sempre dilettato il vederе e gustare ogni sorte di virt". (Меня всегда услаждало видеть всякого рода качество и упиваться им (ит.). Здесь и далее в этом очерке перевод автора.)
В той прежней России, к которой относится мое детство и моя юность, я родился в 1867 году, - мы, будущие поэты и художники, с детства привыкали произносить слово "Италия" как название волшебной страны, где небо особенно синее, где море голубое, где Солнце особенно золотое, где все - живопись, музыка, сладкозвучный язык серенад, гондолы,- куда непременно нужно поехать, когда полюбишь. Такую мечту детства и юности я осуществил в 1897 году, приехав с моей любимой в Равенну, в Рим, в Милан, в Болонью, в Венецию, во Флоренцию, в Неаполь. Но задолго до этого прикосновения к неисчерпаемым красотам Италии, ее искусства, ее певучего языка, ее природы, полной чар тончайшей красоты и упоительной гармонии, я полюбил Италию ребенком. У моей матери была заветная шкатулка, где было множество дорогих ей предметов, камней, медальонов, разных драгоценностей и небольших карточек - снимков с наилучших произведений живописи. О, эта шкатулка! Когда она раскрывалась, передо мною раскрывался мир необыкновенный, наполнявший душу сладким восторгом и мучивший ребенка какою-то странной, сладостной тоской. От птиц, цветов, и деревьев, и бабочек, среди которых протекало мое счастливое детство, мне хотелось туда, в особый мир, который рисовался ребенку, когда раскрывалась заветная шкатулка. "Это - Мадонна Рафаэля,- говорила мне мать особым голосом, в котором слышалась любовь, но также и чувствовалось особенное почтение.- Это - портрет Данте, который был в Аду и в Раю. Это - пинии. Это - Везувий. Венеция, где не ездят на лошадях, а только на лодках". Среди этих ликов была одна старинная, очень синяя эмаль, и была она окружена тонким золотым ободком. Не знаю почему, но мое детское воображение решило, что это-то вот и есть настоящая Италия. Очень старинное, очень синее и в золотом окруженье.
Я думаю так и теперь.
Что поражает меня в итальянском языке, в итальянском искусстве, в итальянском поэтическом творчестве, и в мышлении религиозном, и в мышлении научном - это непрерывность творящего Я, это старинность всех достижений всякой итальянской virt (cвойство, особенность (ит.)). Не сумма отдельных разных людей создавала эту пышную многовековую культуру, а один итальянский дух. При всех различиях разных отъединенных достижений Италии, при всех вражеских столкновениях отдельных частей Италии - друг против друга, при всем торжестве личного начала, индивидуализма, везде и во всем, образно сказывающегося в ненависти Микеланджело к Леонардо да Винчи - до какой степени очевидно и неотрицаемо на всем итальянском лежит печать итальянского духа. Этого уж ни с чем другим не смешаешь. Тут все идет одно к другому, составляя один голубой талисман с золотым обрамленьем. Мне вспоминается поговорка итальянского земледельца: "Vigna piantata da me, moro da mio padre, olivo dal mio nonno". (Виноградник посажен мной, шелковичное дерево - моим отцом, олива - моим дедом (ит.)) Здесь уместно припомнить и другую поговорку того же разряда: "Se il coltivatore non pi forte della sua terra, questa finisce col divorarlo". (Если земледелец не сильнее своей земли, она кончает тем, что пожирает его (ит.)) Человек в Италии сильнее своей земли - и потому он так разнообразен и столько у него высоких достижений. Но и земля тут сильна, так сильна, так могуча, что надо было развивать исключительные качества личности, чтоб оказаться сильнее этой земли, и потому здесь, в Италии, каждый победитель земли получил от сильной своей соперницы ее печать, и потому все достойные итальянцы, при великом друг от друга отличии, носят на себе Ее печать, старинную именную печать Италии.
Я рано изучил итальянский язык. Меня научила ему заслуженная русская писательница А. Андреева*, ученица лучшего в России исследователя эпохи Возрождения, академика Александра Веселовского*, которого итальянцы звали "наш Веселовский", il nostra Vesselovski. Руководством профессора Стороженко*, знатока англичан и итальянцев, я перевел на русский язык классическое двухтомное исследование Гаспари "История итальянской литературы", которое было принято как руководство во все русские университеты. Это сочинение очень помогло мне войти в изучение Италии. Но более, конечно, этому помогли прочитанные в подлиннике Данте, Боккаччо, Петрарка, Микеланджело, Вазари и подробное изучение, на месте, несравненной итальянской живописи. Итальянская цивилизация учит прежде всего чувству личности и чувству красоты. Я всегда думал, что чувство личности есть лучший маяк для художника, у которого есть что сказать. Потому Италия всегда была мне близка и дорога.
В Италии я был несколько раз и в разных ее местах. Но мне было бы совсем трудно решить, в каком месте в ней мне было всего лучше. Первый глоток морского воздуха, когда приезжаешь в Венецию. Набережная Генуи и ощущение, что в этом городе было много силы и много смелости. И опять Венеция, золотая ее живопись и голуби на пьяцце Сан-Марко, и нежный топот изящных женских башмаков, а тут же близко - бесшумно скользящая черная гондола. Обрамленная синей горной стеной Флоренция, а в коридорах Уффици сноп лучей весеннего Солнца - и божески-застенчивого красотой ворожит и притягивает Мадонна Мелоццо да Форли, и, быть может, всего пленительнее то, что заветная книга, слово Бога, лежит у ног этой Божественной. Сумасшедший звон, музыка, крики, веселье неаполитанской толпы. По-тигровому тихий, чуть дремлющий, чуть дымящийся Везувий - и тут же бессмертная Помпея. "Я посадил виноградник, отец мой - шелковичное дерево, дед мой - оливу". И свежий воздух Рима, где итальянский говор так мягок. Разве есть что-нибудь в Италии, что можно любить больше и любить меньше?
Конечно, можно. У меня всегда моя особая любовь, мое нежное пристрастие связано с чем-нибудь личным. Я вышел однажды на улицу и не знал, где во Флоренции какая-то церковь,- какая, уже забыл теперь. Я спросил в мелочной лавке. Хозяин послал своего сынишку, мальчика лет двенадцати, проводить меня. Едва мы пошли, он посмотрел на мои длинные волосы и спросил: "Художник?" - "Поэт",- ответил я, невольно улыбнувшись. "А, синьор - поэт! Вы читали Данте? Вы читали Петрарку? Вы читали?.." И он забросал меня вопросами и именами. А узнав, что многих я читал, он доверчиво начал мне рассказывать известные и неизвестные мне случаи из жизни и Данте, и Петрарки, и Микеланджело.
Налюбовавшись на великолепные мозаики, я ехал в каретке по пустынной равнине Равенны. Со мною была моя милая. Молодой кучер был красивый итальянский юноша, совершенно молчаливый. Справа и слева около дороги, под откосом, были небольшие пруды. Я разговаривал с своей любимой. Вдруг кучер остановил лошадь, молча слез с козел и спустился к прудку. Мы переглянулись. "Что бы это значило?" Он сорвал несколько водяных лилий, вернулся, молча подал цветы моей даме, сел на козлы и поехал дальше. Как это было хорошо!
Я проходил в Генуе по какой-то улице. Меня кто-то окликнул по имени, Я оглянулся. Ко мне подошел незнакомый мне человек, итальянец, швейцар отеля "Милан" Роберто Таварнелли. Он сказал мне, что знает меня в лицо, что он был в Москве, и один мой приятель научил его русскому языку, читая с ним мою книгу "Будем как Солнце". Уехав на другой день во Флоренцию, я послал ему в подарок мою книгу "Только Любовь". Он написал мне прелестное письмо, в котором, как истинно понимающий, говорил о моих стихах и о России, которую он полюбил, как вторую свою родину. Вот, я нашел среди старых писем его письмо. Я сохранил его. Его нельзя было не сохранить.