Из несобранного
Шрифт:
Эти три маленькие случая - не прекрасные ли три цветка? И не говорят ли они, что в Италии умеют взрощать - и виноградную лозу, из которой делают веселящее вино, и шелковичное дерево, которое дарит прекраснейшие тонкие ткани, и таинственную оливу, чьи шелестящие листья умеют рассказывать древние красивые сказки?
Современную Италию я знаю мало. Но я вообще не люблю современность, ни русскую, ни европейскую. Я увлекался раньше романами и драмами Д'Аннунцио. Но у меня, кажется, больше ненависти теперь к нему, нежели любви. Ибо он - воплощенное себялюбие. А если я не перестал думать, что чувство личности есть лучший маяк художника, я никогда не думал, что художник должен считать себя, и только себя, полным алфавитом. Мне нравится не только моя азбука, но в особенности я готов приникать к азбуке языка, которого я не создал, который для меня - путь в неизвестное.
Мне нравятся некоторые романы Фогаццаро*, например, "Святой" ("Il Santo"). Мне очень нравится книга стихов Анджьоло Орвието* "Verso l'Oriente" ("К Востоку"). Я перевел на русский язык его поэму "Земля смерти" и поместил в моей книге "Где мой дом?".
Но я повторяю: современность мне чужда. Моя душа - в древнем Египте, в Вавилоне, в Мексике, в Индии, в Японии, в Океании. Если же в России, то в России времени кочеваний на скифских конях, или в Руси XII века, когда слагались наши народные былины. Если же я в Европе, то я в средних веках и в эпохе Возрождения, когда именно Италия, а не другая страна, впервые научилась жаждать голубого талисмана в золотом обрамленье. И мне кажется, что все новые достижения искусства, и в частности поэтического творчества, очень скоро стареют. А "Vita Nuova" Данте всегда остается "Vita Nuova".
И мне, пропевшему много гимнов Солнцу, Луне, Огню, Воздуху, Воде и Земле,- мне, живущему на берегу Океана и любящему слушать ветер и голос своей собственной созерцающей души, кто же из современников может быть так современен и близок, как Божий музыкант Италии, подружившийся даже с волком Губбио и пропевший на все времена:
Восхвален будь, Владыка мой, со всеми тварями твоими, За господина брата солнце особливо… Восхвален будь, Владыка мой, за брата ветра… Laudato si, Misignore, cum tuсte le tue creature Specialmente messor le frate sole… Laudato si, Misignore, per frato vento…1925, май. St.-Gilles-sur-Vie, Vend(e
СТРАНИЦА ВОСПОМИНАНИЙ
Воспоминание, ты длинная аллея…
Завтра будет лучше, чем сегодня. Это я знаю так же твердо, как то, что я был. И только завтра я люблю душой своей всегда. Сегодня прекрасно. Я проснулся рано. Я не сова и не летучая мышь. Я просыпаюсь, когда Солнце озолотит верхушки моих лип и всю опушку ближней рамени, где еще более зыбкие березки, чем у нас на дворе, и где есть тонкие осины, никак не принимаемые ни Отцом моим, ни Матерью, ни на дворе, где целый остров берез, ни в саду, где уж мама устроила все по-своему и где в ее окно, для меня лишь иногда доступное, когда я особенно чем-то умный и ласковый, смотрит молоденькая, но уже высокая ель, а из-за нее, еще не заслоняющей простора, видно и заветную клумбу из маргариток, правильным кругом обрамляющую пышный куст жасмина. Да, хорошее она сделала из того, что уже до нас сделали многие,- еще прекраснее и лучше. Липы, сказал я, но кто сумел бы рассказать, что липа нежная и развесистая, и цветет в самых первых днях самого жаркого месяца года, и от нее воздух кругом пахнет медом сладчайшим, и около нее столько пчел, как даже около сирени не бывает. Жужжат, жужжат, светятся их крылышки, пронизанные солнечным лучом, и залетают высоко, где детский глаз их не достанет, и снизятся, и приблизятся к малому точно восковому цветочку, полному сладости, и соберут что им надо - довольно пора - прочь - полетели. А мысль не обогнала их? Пожалуй, что и да.
Мысль любит быть с ласточкой. Она щебечет слишком мило и знакомо. И у нее такое белое брюшко и такие острые крылья, что не смотреть на нее нельзя. Вот-вот пролетит так близко, и посмотрит прямо в лицо, и так щебечет убедительно, что как же не понять, что она именно с тобою говорит, только с тобой, только с одним, никогда и ни с кем больше,- видишь, улетает, а сама щебечет: "Да, мол, да, с тобою, с тобой, лишь с тобой". Мошку захватит, но это только так. Попалась по дороге, ну и так. А она уж и вернулась, закружилась, порхнула, вспорхнула, перепорхнула, и прямо в гнездо. Там ее ждут.
Но стрижи гораздо выше летают. И они таинственнее. Свист их от утра до вечера, а близко - живого стрижа не видал никто. Он только в небе. Прямо-прямо летит, потом опишет круг, и снова прямо, так высоко, так далеко, что с кем и узнаешь даль, как не с ним.
Липы осеняют все мое. Они в старом саду и в новом саду. Это мы, дети, для различения придумали два названия, старый и новый сад, а оба они очень старые. Но в новом саду липы господствуют. Они образуют крестообразную аллею. Целых четыре аллеи. Одна уходит к гумну, другая выходит на луг, а за ним поле, и третья выходит к длинному ряду берез, а за ними канава и поле, и четвертая идет в новый сад из старого сада. Там предельная черта беседка из столетних-трехсотлетних лип. Две из них самые старые и самые особенные. Они две и они одно. Из одного исполинского пня восходят два могучие ствола с развесистыми ветвями, и такие высокие, что видно их версты за четыре, когда едешь и приближаешься к милому двухэтажному деревянному дому, который светит серым светом издалека, в окружении лип и берез.
В этой беседке, на доске, врезанной между двумя могучими стволами, расходящимися кверху, на доске - на лавочке, прижимаясь к теплой и такой любимой и такой всегда милой и ласковой маме, я от нее услышал, в певучем чтении, первые стихи, и сжалось мое сердце, потому что стихи и стих показались мне лучше лип, и ласточек, и стрижей, и пчел, и Солнца, и даже лучше мамы. Стихи увели меня куда-то в такой верный, ласковый мир, где нет ничего неверного, а все как хочется. Все говорит верными словами, настоящим звуком и рассказывает, чего еще не знал. Четыре мне было тогда года, а прошло уже полстолетия и ровно восемь лет еще, но я, уведенный,- в том крае, куда я попал, и больше мне, правда, ничего не нужно. Хотел бы я, впрочем, еще уметь играть на рояли, как мама играла мне всегда, и играть на скрипке, как играл гость, и играть на виолончели, которую я люблю, пожалуй, более, чем скрипку, и играть на флейте, из которой звуки вырываются рыданием и убедительностью, и на нашей флейте играть, на свирели деревенской, на жалейке, которая вернее нарушает ночь и возвещает утро, чем даже крик петухов.
Крик петухов. Кто это так начал говорить? Петухи поют, а не кричат. На вечерней заре они поют, и в полночь гораздо выразительнее, а под утро так весело, что спать не хочется. Поскорее бы няня принесла душистый кофе с белым хлебом, поскорей его выпить - и в сад. Аллея тополей пахнет ладаном. Смола сочится по стволам. Птички щебечут весну, и весна их слушается, тут она, во всем. Белые маргаритки и розовые непременно хотят быть в хороводе. Есть и такие, что отделились, разбросались, но в близости от общего их хоровода и травки от них красивее, а они красивее от травок, не успевших выпить всю росу.
Сирень гудит, шмелей не счесть, и пчела не ссорится с юркой осой, и много-много пестрых мух, которые жужжат и пляшут на одном месте долго, перед тем как сорваться с этого места и вкось умчаться в другое, где снова под навесом солнечных лучей они будут жужжать и, сверкая крыльями, плясать в воздухе на одном и том же месте.
Но отчего приходит грусть? Слово не то. Грусти еще нет, а печаль вовсе неизвестна. Однако близкое к пришедшей много позже грусти, родное ей чувство овладевает ребенком каждый день, когда еще не исполнился полдень и петухи не пропели звонкие двенадцать часов дня. Я смотрю на небо и что-то чувствую, что поздней я стал называть концом. Излом, перелом, переломление дня, окончание праздника. Не успею дойти до конца дорожки, где взгляну на мой - только мой - подорожник, едва подойду к нему, как Солнце встанет на предельной своей, на высочайшей черте и начнет опускаться. И нет больше той все возрастающей правды и красоты, которая от секунды к секунде еще светлее, вернее и ярче, а без этой правды и красоты нет ничего, что утоляет до конца.
Будут длиннее тени и все звуки утомленнее. Будет теснее в душе. Ночь придет.
Ночь пришла. И такая, что все собираю я силы души, чтоб помнить, знать, ощущать, не забыть, что утро придет. Утро придет, и завтра будет лучше, чем сегодня. Если кто-нибудь слышит мой голос, прошу, пусть он поможет мне дождаться утра. Не каким-нибудь словом или действием ко мне. Ни слова, ни действия благого я не отклоняю, а приветствую его и желаю. Но помощь в таком великом и трудном - другая, она в простом и в ином.