Из одного дорожного дневника
Шрифт:
Абрам делал такие рожи, что я невольно расхохотался.
— Ой, пан, смеешься, а як бы увидел, то… — Абрам поцеловал кончики своих замазанных пальцев, защурил глаза и поднял кверху всю свою рожицу.
— То нужда, нужда ее теперь до того допроводила, а прежде она ай, ай, ай, какая была пани; але нехай и теперь пан посмотрит.
— Ну, ладно, ладно, иди себе с Богом.
— Я пану расскажу, — снова начал Абрам, — она замужняя.
— Да что мне до нее?
— Ну! я только так говорю, замужняя, а не какая-нибудь. Только не хочет жить с мужем.
— А удалилась под твою протекцию.
— Хм! — Абрам засмеялся. —
— Полно врать.
— Далибуг, что знают. От нехай же ну пан спытает об Абрамке в Варшаве, чи в Кракове, — везде знают.
— Уйди, пожалуйста, Абрам!
— Пан мне не верит.
— Уйди, Абрам!
— Абрамка! Абрамка! — кричит кто-то с галереи.
— О! сколько я маю клопот, — сказал Абрам и потел за дверь.
Что это за люди, эти еврейские факторы и слуги в заездах?
Объездил весь город. Спускался к Неману под мост железной дороги. Мост очень красив, но ужасно высок, и выгрузка товаров, передаваемых с судов на железную дорогу, очень неудобна. Здешние суда “вицины” очень длинны и едва ли удобны для плавания по такой реке, как Неман. Вся поездка по целому Гродну стоила мне в 60 копеек. Гостиниц здесь видел только две: “Hotel Warszawsky” и “Hotel Krakowsky”; зашел в один — очень уж грязно, пошел в другой — еще грязнее. За столом застал до 40 человек в чемарках, казакинах с усами, с бородами и без усов и без бород. Разговор беспрестанно пересыпается именами Андрея Замойского и маркиза Виелопольского.
В половине обеда вошли два армейские офицера: один высокий угреватый блондин, другой черненький с кошачьей физиономиею.
— Ей ты, пан! Давай обедать! — крикнул угреватый лакею в засаленной чемарке.
— Zaraz, pane! [11]
— Я знаю твой зараз, а ты давай сейчас!
— Сичас, сичас, — заговорил лакей, метнувшись к буфету.
— Ей ты, пан! если ты пан, так давай есть, — закричал черномазый офицер пробегавшему с тарелками лакею.
— Zaraz, zaraz, daisz. [12]
11
Сейчас, господин! (Польск.)
12
Сейчас, сейчас, дам (Польск.)
— Пан! Тоже откликается, — заметил угреватый.
— У них всякий черт пан, — заметил черномазый.
Несколько человек переглянулись и опять утупились в свои тарелки.
Я окончил свой обед и отправился спать в отель “Эстерки”. В нумере у меня холод ужасный, и полученный в Ландварове насморк ожесточается.
В ожидании К—ча, который хотел прийти в 5 часов, чтобы показать мне исторические памятники Гродна, я завернулся в шинель и лег в постель. По мере того как я согревался, меня стал одолевать сон, и я проснулся, когда было уже темно. В соседнем нумере налево горели свечи, и свет сквозь дверные щели падал двумя яркими полосками на пол моей комнаты. Я очень люблю сумерки, когда остатки дневного света еще борются с ночною тьмою; спешить же было некуда, и потому я не встал с своей согревшейся постели. Szara godzina, серый час, как называют поляки сумеречный час, необыкновенно располагает к мечтам и
— Зося (Соня)! сердце мое! ты ли это? — весело вскрикнули обе мои соседки, и я опять возвратился к бдению.
— Вот же видите, что я, — немного разбитым, но симпатичным голосом отвечала гостья. — Здравствуйте, тетя, здравствуй, Ксаверна! Поздравляю тебя с женихом; дай Бог тебе много, много счастья!
Послышались частые и долгие поцелуи.
— Зачем? зачем? — говорила гостья.
— Ну, позволь, Зося. Ты ее старше, она любит и уважает тебя; отчего же ей не поцеловать твою руку?
Опять послышался поцелуй, другой, третий, вздох, опять поцелуй и опять вздох.
— А ведь я прямо к вам, тетя! — заговорила снова гостья.
— И прекрасно, и прекрасно; поговорим, поболтаем, посмеемся, поплачем, — так, что ли? Поплакать ведь есть о чем, а?
— Нет, тетя, все слава Богу.
— У тебя всегда слава Богу. Ксаверна, скажи, ну, сердце мое, чтобы Зосе дали чаю. Я думаю, девочку-то ты зазнобила?
— Где ж там зазнобила! Две мили разве далеко? Она, моя малюська, прижалась и вот до сих пор спит.
— Дай же, я составлю ей креселки да положу подушек.
Послышалось движение кресел к самым моим дверям, потом перебили подушки, и молодая женщина уложила на них спящего ребенка.
— Ну, что же, Ксаверна, счастлива ты, мой ангел?
— Счастлива, очень счастлива, Зосю, — отвечает младшая из моих соседок молодым, почти детским голосом.
— Любите друг друга?
— О уж, что любят, то и говорить нечего, — отвечает старшая.
— Дай же, Боже, чтобы этой любви вам стало навеки.
— Добрая ты, Зося, — отвечает опять молодой голосок, и раздается звучный, искренний поцелуй.
— Скажи же ты нам, как ты узнала, что мы здесь? — спросила старшая соседка гостью.
— Я вчера посылала Яна (Ивана) в город, и он вас встретил и сказал мне.
— Зачем же он не зашел ко мне?
— Я его наскоро посылала, тетя; он спешил.
— Иезус, Мария, так уж спешил, что и слова не мог выговорить! Что это за спех такой?
— Я его в аптеку посылала.
— Разве кто болен был? Муж, что ли, у тебя болен?
— Н-нет, он здоров; я для Мальвинцы брала лекарство.
— Чем же она больна?
— Теперь, кажется, ничего, видите, тетя, как спит, а вчера она что-то нехороша была.
— Что вы на меня так смотрите? — спросила гостья после непродолжительного молчания.
Старшая соседка вздохнула и сказала: “Ничего; так смотрю. Пей чай, Зося”.
— Благодарю, тетя, уж не хочется.
— Пей, согреешься.
— Я не озябла.
— Ты в чем приехала-то?
— Я на одной лошадке.