Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
Шрифт:
Князь сам принялся нас развлекать и забавлять и с таким остроумием, что оставалось лишь ему не мешать, или, скорей всего, дать себя этим увлечь. Но вот, через четверть часа после ухода княгини и фрейлин, распорядитель церемоний, постоянно в красном одеянии, желтом капюшоне на голове и с жезлом в руке, совсем тихо сказал несколько слов на ухо хозяину.
– Мессье, - сказал князь, - княгиня велела мне пригласить вас к ней на кофе.
Приглашение было очень кстати, чтобы не принять его без поспешности. Княжна Грушка, европейский наряд которой относил ее к числу цивилизованных женщин, взяла меня под руку, и в сопровождении князя Тюменя мы пошли за распорядителем церемоний. Вышли из замка и направились к небольшой группе палаток, стоящих в 30 шагах от господского дома. Эта группа палаток, куда мы направлялись, была для княгини дачей со службами, а точнее, ее любимым жилищем, ее национальной кибиткой, которую она предпочитала всем когда-либо построенным каменным домам, от дворца Семирамиды до китайского дома месье Алигра [306] .
306
Алигр:
Этьенн д’Алигр (1550-1635) - канцлер Франции, председатель гражданского и уголовного суда в Шартре; изгнан кардиналом Ришелье.
Этьенн-Франсуа д’Алигр (1727-1798) - потомок предыдущего, первый председатель Парижского парламента; накануне революции выступил против созыва Генеральных штатов, арестован в день взятия Бастилии, спасен одним из своих старых слуг.
Там нас ожидало действительно любопытное зрелище; мы оказались в самой гуще Калмыкии. Палатки княгини - три, сообщающиеся между собой: передняя, салон и спальня, умывальня и гардероб - сказал бы, крупнее обычных, но той же формы и с внешней стороны покрытые тем же войлоком, что и палатки самых простых ее подданных.
Средняя, то есть основная, принимала дневной свет, как обычно, сверху - через круглое отверстие, но оно было затянуто красным узорчатым шелком; расшитый хорасанский войлок застилал весь пол, покрытый еще богатым ковром из Смирны. Против двери раскинулся громадный диван, который днем служил канапе, а ночью кроватью; по обе стороны от него возвышались, напоминая этажерки, два алтаря, уставленные китайскими безделушками; затем над алтарями, в воздухе, пропитанном духами, висели в развернутом виде разноцветные вымпелы.
Княгиня сидела на диване, а у ног ее, на ступенях, ведущих к этому своеобразному трону, устроились 12 фрейлин в позе, в какой они предстали перед нами в первый раз, то есть сидели на пятках, верные своей первоначальной неподвижности. Признаюсь, отдал бы все на свете, чтобы с нами оказался фотограф, который в несколько мгновений схватил бы всю эту картину, такую странную и живописную одновременно.
Вдоль стенки были приготовлены подушки, чтобы мы могли рассесться; княгиня поднялась и предложила нашим спутницам сесть по обе стороны от нее, слева и справа, что позволяли размеры канапе. Излишне говорить, что князь был неизменно и особенно внимателен к ним, что такой вежливости и галантности они не встретили бы, конечно, у банкира из Шоссе д'Антен или у члена Жокей-клуба.
Принесли кофе и чай, обслужив по-турецки, то есть на полу. На этот раз я решил сначала спросить, не калмыцкие ли это кофе и чай, и получил заверение, что кофе - «Мокко» [307] , а чай - китайский.
Кофе выпито; одной из фрейлин княгини подали балалайку, вид русской гитары о трех струнах, из которых извлекают несколько грустных монотонных звуков в жанре тех, что издает в Алжире немного похожий музыкальный инструмент. С первыми нотами, если подобные звуки можно назвать нотами, поднялась и стала танцевать вторая фрейлина. Я воспользовался словом танцевать, не подобрав другого глагола ни пером, ни языком; но факт, что подобное движение ничего общего с танцем не имеет; это были позы, наклоны тела и кружение, являющие безыскусную пантомиму, исполняемую танцующей без страсти - ни грации, ни удовольствия. Минут через десять она опустилась на колени и воздела руки кверху, как бы обращаясь с мольбой к незримому гению, поднялась, минуту кружась на месте, и коснулась одной из подруг, которая поднялась, приняв ее протянутую руку. Вторая в точности повторила танец первой танцовщицы, была замещена третьей, вновь начавшей то же исполнение безо всяких вариаций. Я уже спрашивал, все ли 12 фрейлин, обязанные повиноваться по первому слову, последуют таким вот образом одна за другой, и продолжение монотонного удовольствия заведет нас в полночь, но после третьего танца и кофе, и чай были выпиты, княгиня поднялась, сошла по ступеням, взяла под руку и повела меня. Конечно, 12 фрейлин пошли следом и вернулись в замок так же степенно, как их суверенша. Нашу отлучку использовали для устройства иллюминации. Салон сиял огнями, отраженными великолепными зеркалами и граненым хрусталем люстр, привезенных, по-видимому, из Франции. У одной из стен салона находился рояль Плейеля [308] . Я спросил князя, играет ли кто в доме на рояле; он ответил, что нет, но ему известно, что во Франции не бывает салонов без рояля, - увы! он говорил правду - и что он захотел приобрести такой же. Итак, это пианино, доставленное лишь месяц назад, сохраняло целомудрие, но накануне было настроено специалистом, приглашенным из Астрахани, на случай, если кто-нибудь из гостей, ожидаемых князем, умеет играть на экзотическом инструменте. На нем играли все три наши дамы.
307
Кофе «Мокко» - кофе, вывозимый из йеменского города с названием Мокка (Моха).
308
Плейель Камилл (1788-1855) - виртуозный композитор, сын австрийского композитора Игнаса Плейеля; написал музыку для трио и квартета, множество сонетов и фортепьянных пьес; полностью посвятил себя управлению фабрикой по производству фортепьяно, основанной его отцом.
Чтобы проявить учтивость и ответить на знаки внимания, только что оказанные нам княгиней, я призвал Калино, очень сильного в московитском танце, исполнить национальные [русские] па. Калино ответил, что готов, если одна из дам согласится встать против него.
Вышла мадам Петриченкова. Мадам Врубель села за рояль. Если некоторые стороны университетского воспитания Калино были упущены, то его природная склонность к хореографии, наоборот, получила большое развитие. Калино плясал русского с таким же совершенством, с каким Вестрис [309] танцевал гавот 60 лет назад. Он вызвал восхищение общества и получил комплименты княгини.
309
Вестрис Гаэтано Аполлино Бальтазаре (1729-1808) - итальянский артист балета и балетмейстер; выступал с постановками в Париже, драматизировал танцевальные сцены, стремился придать танцу мимический характер.
Тогда организовали французскую кадриль. Мадам Врубель оставалась за роялем, звуки которого, казалось, доставляли самое большое удовольствие княгине. Мадам Давыдова и мадам Петриченкова, приглашенные Курнаном и Калино, были на своем месте. Княгиня, уже очень взволнованная русским, была вознесена на вершину счастья французским танцем; она встала с кресла, смотрела на танцующих сверкающими глазами, наклонялась вправо и влево, чтобы лучше прослеживать переходы; аплодировала сложным фигурам и улыбалась губами сердечком, обаятельными по форме и свежести. Наконец, с последней фигурой кадрили она позвала князя и вполголоса, но тоном, полным жара, сказала ему несколько слов. Я понял, что она просила разрешения танцевать. На это я обратил внимание месье Струве, который должен был стать, казалось мне, естественным посредником в данном серьезном деле; месье Струве действительно взял на себя переговоры и закончил их настолько успешно, что я увидел его предлагающим руку княгине и занимающим место для следующей кадрили. Оставались фрейлины, которые с завистью смотрели на мэтрессу. Я подтолкнул Калино и подошел спросить князя, не будет ли нарушен калмыцкий этикет, если фрейлины станут танцевать ту же кадриль, что и княгиня. Князь как раз созрел для уступок: у него просили конституцию для его народа, и он немедленно дал ее народу. Разрешил общий танец! Когда бедные фрейлины узнали эту добрую новость, они готовы были поднять свои платья, как если бы им предстояло садиться верхом, но взгляд княгини умерил их энтузиазм.
Калино первым попал в руки одной из фрейлин, Курнан - в руки другой; два-три молодых русских, приехавших с нами из Астрахани, тоже сделали приглашения; мадам Давыдова и мадам Петриченкова стали кавалерами двух других девушек; наконец, две девушки, оставшиеся без приглашений, взаимно пригласили одна другую и заняли место в общем хороводе. Музыка подала сигнал.
Довольно всего я рассказал за жизнь; думаю, удалось рассказать кое-что из того, что невозможно передать; но рассказывать это вот даже не буду пытаться. Никогда такое возбуждение, никогда такая сутолока не представали европейскому взгляду. Слагаемых танца больше не существовало; левые движения делались направо, пируэты шли в обратном порядке; одна пыталась образовать цепь из дам, другая партнерша настойчиво толкала своими прелестями вперед кавалера; слетели калмыцкие шапочки; танцующие толкались, расходились, наступали на ноги, смеялись, кричали, плакали от счастья. Князь держался за животики. Я влез на кресло, где возвышался над общей сценой и держался за подхват гардин, чтобы не свалиться. Смех перешел в конвульсию. Он был не властен только над мадам Врубель, хотя это продолжалось всю ночь: она играла без перерыва до утра. Партнеров и особенно партнерш ничто не могло остановить; даже раненые и сраженные насмерть, они оставались бы на ногах. Княгиня в порыве снова бросилась в руки к мужу вместо того, чтобы вернуться на свое место.
Она произнесла для него калмыцкую фразу, и я был довольно нескромен - попросил ее перевести. Эта фраза была воспроизведена текстуально:
– Дорогой друг моего сердца! Я никогда столько не развлекалась!
Я полностью разделял мнение княгини и очень хотел бы тоже кому-нибудь однажды сказать: «Дорогая подруга моего сердца! Я никогда столько не развлекался!».
Успокоились. После подобного предприятия часа отдыха не было слишком много. В это время случилось событие, которое я не воспринимал, пока не потрудился внушить себе, что оно - реальность. В сопровождении месье Струве ко мне приблизился князь с альбомом в руке. Он просил меня оставить в этом альбоме несколько стихотворных строк, посвященных княгине, которые свидетельствовали бы взору грядущих веков мое посещение Тюменевки. Это название поместья князя Тюменя.
Альбом в Калмыкии! Ясно вам это? Альбом от de Giroux - от Жиру! Белый и девственный, как рояль de Pleyel - от Плейеля, и доставленный вместе с ним! Несомненно, потому что сказали князю, что так же, как нет салона без рояля, нет рояля без альбома! О, цивилизация! Куда ты только не проникаешь!
Нужно было действовать. Я попросил перо в надежде, что, если его не найдется у князя Тюменя, то, прежде чем велят доставить его de Marion - от Мариона, я буду уже далеко. Нет: нашли перо и чернильницу. Теперь мне нужно было найти мадригал. Вот шедевр, что я оставил на первой странице калмыцкого альбома в память о своем приезде:
КНЯГИНЕ ТЮМЕНЬ Бог установил границу каждого королевства: Здесь это - горы, а там это - река; Но вам Всевышний дал, по своей доброте, Бескрайнюю степь, где человек, наконец, дышит, Чтобы, под вашими законами, вы владели империей, Достойной вашей милости и вашей красоты.Месье Струве перевел это шестистишие по-русски князю, а тот по-калмыцки - княгине. Казалось, что против обыкновения, мои стихи много выиграли в переводе, ибо княгиня обрушила на меня комплименты, из которых я не понял ни слова, но которые завершились тем, что она протянула руку и позволила ее поцеловать. Я думал, что справился с задачей; я ошибся. Княжна Грушка тут же повисла на руках мужа своей сестры и совсем тихо сказала ему несколько слов. Я не знаю калмыцкого, однако понял: попросила стихи и в свою честь. Княгиня Тюмень заявила, что, во всяком случае, я напишу их вовсе не в ее альбом, и схватила его своими очаровательными коготками, как ястреб-перепелятник жаворонка. Княжна Грушка позволила сестре унести альбом и пошла за тетрадью, с которой вернулась ко мне. Я принялся за дело; но, ей-богу, она получила на одну строку меньше, чем ее сестра. Княгиня Тюмень обладала правами первородства.