Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
Шрифт:
Присутствующим раздали хлеб, вино, соленую рыбу, и праздник плотины открылся братским пиршеством мужиков, калмыков и татар. Только русские и калмыки воздали почести вину; татары, будучи магометанами, спустились к самой Волге, вода которой не годилась в питье для нас, но ничем не отталкивала потомков Чингисхана и Тамерлана.
Большие рыбные ловы на Волге, дающие икру и соленую рыбу для всей России, - ими занимаются и русские, и вообще люди Востока: татары, персы, грузины и армяне - подразделяются на три отчетливые периода. Первый - с конца марта по 15 мая, то есть со времени ледохода до половодья. Называют его периодом нереста, потому что, действительно, обилен икрой, а также визигой и клеем.
Второй охватывает июль-август,
Третий - тот самый, ради которого мы приезжали, длится с сентября до ноября; в этот сезон Волга, кроме осетра, дает белугу и севрюгу.
Правда, есть и четвертый период, с января по февраль, но он очень опасен: берега Каспийского моря скованы льдом, рыбаки заведений сидят без работы и рискуют в экспедициях по льду, удаляясь на 15, 20, 30 километров от берега. В таких случаях, они отправляются вдвоем, в санях с одной лошадью, прихватив с собой 2500-3000 метров снасти, которую заводят под лед и берут любую рыбу и даже тюленей. Ну вот, иногда бывает, что сильный северный ветер отрывает и уносит льдины в открытое море; тогда несчастные рыбаки, пусть даже с продуктами в достаточном количестве, неизбежно пропали, так как, попадая в широты, где Каспий никогда не замерзает, то есть на широту Дербента или Баку, они видят, как мало-помалу тают льдины, на которых они находятся, и они попадают в ситуацию моряков, чье судно идет ко дну в открытом море. Вспоминают, однако, случаи чуда, когда ветер, изменив направление, вновь пригонял к берегу оторванные льдины, которые были уже к югу за тысячи миль. Между прочим, рыбаки утверждают, что несчастье происходит только с неосторожными или новичками. Инстинкт лошади предупреждает хозяина об угрожающей опасности: расширенными ноздрями своего носа, повернутого в сторону, откуда ожидается ветер, благородное животное улавливает атмосферные изменения и, вовремя запряженное, само берет направление к берегу полевым галопом.
Мы посетили одно из самых значительных в крае заведений рыбной ловли; одинокие обиталища рыбаков образовывали небольшую деревню из сотни домов. Рыбаков предупредили с утра, так что они медлили поднимать снасти с рыбой, ожидая нас.
Огромные заграждения из свай, забитых в десяти сантиметрах одна от другой, препятствовали рыбе подниматься по Волге. Поперек реки были натянуты канаты в пространстве 3 х 3 метра; с канатов, удерживаемых кольями, свисали цепи с очень острыми крюками. Крюки были без наживки, о которой я подумал, было, в начале; они лишь висели в водах на разной глубине. Проходя, рыба пронзается одним из крюков и после нескольких рывков в стремлении продолжить свой путь замирает, обездвиженная болью.
Протягивают канаты и поднимают цепи с помощью судна; если рыба попала на крючок, то это чувствуется по весу; тогда ее поднимают на поверхность воды, что довольно легко, но дальше начинается борьба.
Когда имеешь дело с белугой на семь-восемь сотен фунтов, требуется иной раз пять-шесть лодок и восемь - десять человек, чтобы овладеть монстром.
Менее чем за полтора часа, мы выбрали 120-130 рыбин разного размера. Ловля окончена, рыбу подали на скотобойню своего рода и приступили к заготовке икры, жира и нервов [визиги].
Год лова, которым занято восемь-девять тысяч рабочих и 250 охотников на тюленей при трех тысячах малых шлюпок в среднем дает 43-45 тысяч осетров, 650-660 тысяч севрюг, 23-24 тысячи белуг. Такая масса рыбы - полагают расчет сомнительным - дает приблизительно 375-380 тысяч килограмм икры, 18-20 тысяч килограмм визиги и 20-21 тысячу килограмм клея.
Нет ничего более омерзительного, чем видеть извлечение из бедных существ икры, нервов и жира. Известна стойкая воля к жизни у этих больших рыб; те, что достигают восьми - десяти футов в длину, еще подскакивают, когда вскрывают брюхо и извлечена икра, и делают последнее усилие, когда из них вытягивают спинной мозг, до которого русские - большие лакомки. Наконец, и это сделано, рыбы становятся неподвижными, хотя сердце продолжает трепетать более получаса, после чего оно
Для нас приготовили икру самого большого осетра из пойманных; животное могло весить 300-400 килограмм; его икра заполнила восемь бочонков примерно по десять фунтов. Половину икры засолили, другая ее половина подлежала употреблению в свежем виде и, будучи законсервированной, служила для подношений на всем пути до Тифлиса; засоленная икра попала во Францию, где была роздана, в свою очередь, но не вызвала такого же энтузиазма, с каким была встречена в виде наших подарков в Кизляре, Дербенте и Баку.
Есть два объекта внимания, ради которых самый скупой русский всегда готов совершать безумства: икра и цыганки. О цыганках я должен был бы говорить в связи с Москвой, но признаюсь, что эти обольстительницы, с жадностью поглощающие состояния сыновей из русских семей, оставили в моей памяти такой блеклый след, что, говоря об особенностях Москвы, про них я забыл напрочь.
В четыре часа вечера нам просигналил пароход; мы возвратились на борт, обогащенные десятью бочонками икры, взамен которых нечего было предложить, и сытые самым гнусным спектаклем, какой можно увидеть, спектаклем ее приготовления. День выдался утомительный, поэтому, несмотря на настойчивое приглашение месье Струве, поехали прямо в дом Сапожникова, где нас ожидали обед и постели, ибо поиск начальника полиции увенчался успехом: у Муане были матрас, подушка и простыня! Вторая простыня, накрываться, с самого начала была признана лишней. Дело в том, что первая у Муане была сшита мешком со сквозными верхом и низом для большей свободы движений головы и ног. Слуга, который мне стелил, и мою вторую простыню считал такой же бесполезной, так что каждый вечер я находил ее аккуратно сложенной под подушкой.
На следующий день, в восемь часов утра, нас ожидал пироскаф [пароход] «Верблюд». Едва подошла к нему наша лодка, как от берега отчалила другая, с четырьмя дамами, находящимися под покровительством месье Струве. Одна из них была сестра княгини Тюмень - княжна Грушка, воспитываемая в астраханском пансионате, где она изучала русский язык. Она воспользовалась обещанным нам праздником, чтобы навестить сестру. Другие три дамы: мадам Мария Петриченкова, жена офицера бакинского гарнизона; мадам Екатерина Давыдова, жена лейтенанта флота на известном «Трупманне», который должны были нам одолжить, если он когда-нибудь вернется из Мазендерана; и мадмуазель Врубель, дочь отважного русского генерала, прославленного на Кавказе и умершего несколько месяцев назад, по которому она еще носила траур. Эти три дамы - мы их уже встречали на вечере у месье Струве - говорили и писали по-французски как француженки.
В своем положении жен и дочери офицеров они были точны по-военному. Что же до нашей калмыцкой княжны, то звонок в пансионате разбудил ее в семь часов.
Итак, эти дамы, как я уже сказал, были очень образованы и находились в курсе дел нашей литературы; но они очень хорошо знали лишь произведения: и очень мало об их творцах. Поэтому я должен был рассказать им о Бальзаке, Ламартине, Викторе Гюго, Альфреде де Мюссе и, наконец, обо всех наших поэтах и романистах. Невероятно, как справедливо, пусть инстинктивно, можно сказать, судили о наших замечательных людях молодые женщины, самой старшей из которых самое большее было 22 года! Условимся, что здесь я: ничего не говорю о княжне Грушке, едва знающей русский, еще меньше французский и остающейся при разговоре настоящей иностранкой.
Так как берега Волги мне были знакомы, а если их увидишь раз, то больше не тянет смотреть, я мог оставаться в каюте, где дамы оказывали мне честь меня принимать. Не знаю, сколько времени длилось плаванье, но когда крикнули - «Прибываем!», подумалось, что отошли от Астрахани не дальше, чем на десять верст. Поднялись на палубу. Берег Волги на четверть лье был усыпан калмыками, мужчинами и женщинами всех возрастов. Дебаркадер был осенен знаменами, и артиллерия князя, по-моему, из четырех пушек, палила. «Верблюд» отвечал на ее приветствие двумя малыми орудиями.