Из первых рук
Шрифт:
Знаешь ли ты, что плодоносят древние те дерева,
что некогда зрели они,
И знаешь ли ты, что дерева и плоды на земле
процветали,
Дабы сокровенные радовать чувства
В местах, не исхоженных путником.
Именно так. Пока не придет путник. Умеющий видеть. Обладающий воображением. И увидит необычное.
—Хорошо бы найти местечко между корнями, где скопилось побольше листьев, — сказал я. — Вот, здесь подойдет. Нет,
—Но вы же кашляете, мистер Джимсон, — сказал Носатик, играя роль няньки при гении.
—Давай-ка сюда бутылку и марш домой, к мамочке, — сказал я.
Я расстелил пальто сэра Уильяма, мы легли и укрылись полами. Сверху положили плащ и до утра спали по-птичьи — все время начеку, зная, откуда дует ветер и куда плывут облака. К восходу солнца мы уже совсем проснулись, и нам казалось, что нас уносит в мутное небо.
Носатик недоуменно разглядывал вчерашний лес — дюжина деревьев вокруг бензоколонки. Напротив — вилла, за ней пешеходная тропа, несколько купальных кабин и в просветах серое, как свинец, море.
—Надо уходить отсюда, — сказал Носатик.
—Нет, — сказал я. — Превосходное местечко. Как раз чтобы заработать нам на хлеб.
Ветви бука, под которые мы забрались, свисали так низко, что у меня заныли плечи.
—Но у вас же нет с собой красок, мистер Джимсон.
—Красками на жизнь не заработаешь, — сказал я. — Особенно если пишешь что-нибудь стоящее. Помоги мне встать, у меня нога одеревенели.
Носатик поднял меня рывком, и я достал газеты.
—Там полицейский, — сказал Носатик.
—Ну и черт с ним, — сказал я, потому что не имел ни малейшего намерения разрешать правительству совать нос в мои дела. — Иди домой, к мамочке!
—Вы вовсе этого не хотите, мистер Джимсон.
Я не стал спорить. Ветер шевелил листьями, разрушая вчерашние образы. Какой замысел! Он все более захватывал меня. Всем замыслам замысел.
—Здорово же ты исковеркал свою жизнь, швырнув стипендию коту под хвост, — сказал я.
Моросило. Носатик стоял, поджав по-жеребячьи ногу. На носу у него блестели дождевые капли. Уши шевелились. Носатик соображал.
—Пошли, — сказал я, позвякивая шиллингом Тома Джонса и тремя шестипенсовиками. — Я проголодался.
—По-моему, я еще ничего не исковеркал, — сказал Носатик. — Я ведь только начинаю.
—Вот упрячут тебя в каталажку,— сказал я. — Лет на пять. Выйдешь сломленный и чокнутый. Сколько у тебя осталось денег?
Все еще где-то витая, Носатик сунул свою мальчишечью, красную и шероховатую, лапу в карман и извлек оттуда шиллинг, четыре пенса, медяк достоинством в полпенни, переднюю запонку и наполеондор.
—Французскую монетку пустим в автомат на плитку шоколада. Значит, будем считать — шиллинг и шесть пенсов. Можешь заприходовать.
—Может, так будет даже лучше.
—Что лучше? — не понял
—Тюрьма, — сказал он.
—Бог мой,— сказал я, вдыхая аромат кофе, доносившийся из хромированного ресторанчика. — Ляг уж лучше посреди дороги и жди, когда паровой каток оставит от тебя мокрое место. А ну, пошли.
В ресторанчике было полно девиц. Соплявки с перманентом, финтифлюшки. А море все катило волны, гремя моими раковинами и превращая мою гальку в драгоценные камни. Срывая все преграды на моем пути. Озарения провидца.
И вот я застыл
В потоке светил.
И очи мои —
Моря без земли —
Не знали предела.
Так небо велело.
—Простите меня, мистер Джимсон, — сказал Носатик.
—Кажется, приличное заведение, — сказал я.
На окнах — бумажные ленточки от мух, три грузовика перед входом. Две официантки, полумертвые от беготни, суеты, грязи, шума и полной беспросветности. Заведеньице что надо. При последнем издыхании. Качество, количество или крышка. Не до жиру, быть бы живу.
Мы пошли и позавтракали. И когда Носатик проглотил два куска свинины толщиной с банковскую дверь, два несвежих яйца, от которых шел дух покрепче, чем от мастики, полкаравая хлеба и полфунта маргарина, он сказал вполне бодро:
—В жизни все надо испытать.
—Мяукнула кошка, когда ее прихлопнуло кирпичом, — отозвался я. — Вопрос: что и зачем?
Потому что я так наелся, что мозги мои растянулись, как барабан, и чужие мысли от них отскакивали.
—И тюрьму, — сказал он.
—Да, — сказал я. — А еще лучше раскроить тебе черепок и почистить там внутри.
И я так рассердился, что чуть было его не обругал. Но тут же взял себя в руки. Спокойно, сказал я себе. Мальчик еще зелен. Все принимает всерьез. А за душой ничего. Как новая электрическая пила, которой нечего пилить, — сплошной свист да звон. Готова крушить самое себя. И я сказал:
—Ты бы лучше подумал, на что мы будем жить.
—Я подумал, мистер Джимсон; и потом, вам ни в коем случае нельзя спать в канаве.
Ну что с него возьмешь? Ребенок! И, как все дети, на редкость практичен.
—Ну, и как же ты собираешься добывать деньги?
—Буду работать.
—И кем же ты будешь работать?
—Землекопом или чем-нибудь вроде.
—Чтобы все испытать?
—Да. Я думаю, мне полезно будет спуститься на дно.
—Землекоп — это еще не дно, — сказал я. — Правительство — вот где дно. Только туда тебя не пустят. Там даже на нижнюю ступеньку не пускают без диплома.
—Или рассыльным, — сказал он.
Но дальше я не стал слушать. Ветер ласково, как ребенок лапкой, гладил мне брюхо. Облака рассеялись. И пока мы шли по дороге, в душе у меня звенели колокольчики.