Из первых рук
Шрифт:
—А как Вилли, признал ребенка? — спросил я.
—А вам что? — огрызнулась Коуки. — У Вилли и без того хватает забот с его тощей выдрой. Ест его поедом. Подайте-ка мне ведро. Грязи-то, грязи здесь! Хоть топись. Прямо не дом, а пылесос какой-то, всю грязь в себя втягивает!
—А бутуз-то славный, — сказал я. — Ишь ты, какие перетяжки на лапках, как на свежих сосисках.
—Мужчина и есть мужчина, — сказала Коуки. — Вам-то детей не рожать. Вон, Планти говорит: «Это вам Бог дал ребеночка». Ему бы кто дал! Мужа мне Бог почему-то не дал. Вилли мне спроворил ребеночка,
Она вынула ребенка из люльки и, сняв с него распашонку, принялась купать. А купала она его — любо-дорого смотреть! И ребятенок гулькал себе и улыбался, словно его щекотали ангелы.
—Славный бутуз, — сказал я.
—Еще бы не славный, — сказала Коукер. — Мало я, что ли, вокруг него прыгаю? Патронажная сестра говорит — самый крепкий мальчонка за последние полгода и самый ухоженный. Она даже хотела выставить его напоказ. Только очень мне нужно, чтобы люди говорили: «Эка, безотцовщина!»
—Откуда кто знает?
—Достаточно взглянуть на него или на меня рядом с ним.
—Надо носить кольцо. Что тут такого? Все девчонки с Эллам-стрит носят кольца, есть у них детишки или нет.
—Девочки с Эллам-стрит мне не указ, — сказала Коуки, давая ребенку грудь. — Я женщина гордая. А ну, Джонни, соси, не балуйся. Нет у меня времени с тобой прохлаждаться.
—Только не отдавай его во флот. Вот там такое считается позором.
—Что ж, не мне их винить. Кому такое нравится? Давай, давай, Джонни. Рви с мясом. Что ее, мать, жалеть! Вот так, и когти вонзай. Нечего ее жалеть, глупую бабу.
—Раскройся-ка побольше. Мне нужна твоя грудь, — сказал я, принимаясь рисовать.
—Не смейте меня рисовать, — сказала Коуки. — Вам и так показали больше положенного. Толстая я стала впихиваться в чулан, да и вы только что из больницы. А вот что вам действительно нужно, мистер Джимсон, и о чем вы, верно, сами подумали бы, будь у вас хоть капля ума, так это попросить одну особу, чтобы она оставила вас здесь и в кои-то веки поухаживала за вами как следует. Выглядите вы — хуже некуда. В гроб и то краше кладут. А что болтать будут, так пусть болтают. Вон, целый год чесали про меня языки: Коукер такая-сякая, с приблудком! Пусть и жильца добавят, не жалко.
—Я бы, Коукер, с удовольствием. Ты славная девушка, что бы там о тебе ни болтали. К тому же мне натурщица нужна.
—Натурщица! За кого вы меня принимаете?
—Если у меня не будет натурщицы и мастерской, плакали твои денежки.
—Я вам покажу натурщицу! Костей не соберете! А почему вы здесь не можете малевать?
—Места мало. Я задумал большую картину. Больше всех, какие писал.
—На Хорсмангер-ярд есть свободный гараж. Может, вас и пустят туда за так.
—Надо попытаться. Я могу взять за эту картину целую тысячу, Коуки. А тебе дам пятьдесят. Гиней.
—Нужны мне ваши гинеи! Отдали бы мне мои пять фунтов.
—Разумеется, Коуки. Ты согласна получать за койку и стол фунт в неделю? Деньги вперед. Положишь в сберегательную кассу для Джонни.
—По рукам, — сказала Коукер. — Я же вам писала, что начинаю заколачивать. Когда вы внесете
—Через неделю, ну, через две.
—Мне хватит за месяц вперед, — сказала Коукер. — Только деньги на бочку. И чтоб без обмана, мистер Джимсон. Я никому не позволю водить себя за нос. Я круглый год должна заколачивать. С моей обузой мне иначе нельзя.
И она стала собирать на стол. Мясо на рашпере, картофельное пюре, пиво, хлеб, масло, сыр. Давно я так не ужинал.
—Спасибо, Коукер, — сказал я.
—Все по счету, — сказала Коукер. — Вы со мной по-честному, и я с вами.
—Ну, если ты действительно хочешь скорее получить по счету, — сказал я, — заставь миссис Манди вернуть мне картину. У меня на нее есть верный покупатель.
—Хватит. Вам пора спать. У меня от ваших глупостей уши вянут.
—Мне казалось, тебе нужны твои деньги.
—Я свои деньги верну, и не впутываясь во всякие сомнительные истории. Только рекомендацию себе попортишь. Хорошо, что на моей работе она не нужна.
По правде говоря, проведя несколько часов в обществе Коуки в ее новом качестве, я начал сомневаться, так ли уж хорошо мне будет с ней, как я рассчитываю. Хозяйка она была превосходная и то, что называется, превосходная мать. Ребенка держала в чистоте и кормила на убой. Она просто с ума по нему сходила. Так всегда с этими мамашами-одиночками: или знать ребенка не хотят, или уж души в нем не чают. Середины тут нет. И я не сказал бы, что характер у Коуки стал хуже. Она даже улыбалась, когда бутуз пускал пузыри или хлопал себя по носу. Но счастливой она себя не чувствовала. Такой уж она человек. Будь у нее миллион в год и муж-красавчик, каких только в кино увидишь, она все равно не чувствовала бы себя счастливой. Она принимала жизнь слишком всерьез. Марфа, а не Мария. Соль земли, как говорится. А от избытка соли в человеке развивается сухость. Она сделала для меня много, очень много, но не то, что мне нужно. Погнала меня спать в девять, а когда я попробовал возразить, что мне еще рано, уложила силой.
—С вами всякое терпение лопается, старый хрыч,— сказала она, стаскивая с меня одежду, словно я был ее вторым ребенком, — Вам и по дому-то нечего расхаживать с таким кашлем, а по улицам за вертихвостками бегать — и подавно. Марш в постель, и спать до утра!
Спорить с этой женщиной не имело смысла, и я дал обрядить себя в ее ночную рубашку и уложить в постель.
—А теперь спать, — сказала она. — Не то я вам устрою черную жизнь. Мне только похорон тут не хватает. И так ребенок будит меня по четыре раза в ночь и требует свою пинту.
Коуки удалилась за кресло, чтобы переодеться на сон грядущий. Но тень ее поднялась по стене, и я сказал:
—Мне во что бы то ни стало надо написать тебя, Коуки. Ты как раз такая женщина, какую мне нужно. Теперь у тебя и формы появились. Раньше ты была как силосная башня, Венера Силосская, а теперь, смотри, какая у тебя грудь.
Но я только даром терял время. Коуки была типичная молодая мать. Ничего не слышала из того, что ей говорили,— где уж там понять! Голова заполнена мыслями о ребенке, сердце — материнской гордостью.