«Из пламя и света»
Шрифт:
ГЛАВА 6
В конце концов царь разрешил дать ему двухмесячный отпуск в Петербург.
Лермонтов и не подозревал, объединенными усилиями скольких людей, начиная с генерала Галафеева и кончая Жуковским, было получено это разрешение.
Правда, дорога отнимет около месяца, но все равно это великая радость! Он потерял сон от радостной мысли о том, что снова увидит дом Карамзиных и многолюдную гостиную Одоевских, услышит Смирнову, войдет в редакцию Краевского и, подсев к нему на ручку его глубокого кресла,
В последнем письме бабушка писала ему из Тархан, что умолила государя о свидании с внуком, быть может, последнем свидании, и что — невероятное дело! — сам Бенкендорф, сжалившись над ней, поддержал ее просьбу перед царем.
Если считать без дороги, у него останется один месяц!
Но все равно, все равно — вот его отпускной билет за № 384!..
Бабушка должна была ждать его в Петербурге. Но, к великому ее горю и отчаянию, началась такая распутица и бездорожье, что выбраться из Тархан не было никакой возможности.
В середине января 1841 года Лермонтов выехал из Ставрополя, 30-го числа в разделе «Прибыли в Москву» «Ведомость» московская снова сообщила, что из Ставрополя прибыл на этот раз «Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов». А в начале февраля, на половине масленицы, Лермонтов был уже в Петербурге.
ГЛАВА 7
Теперь, в Петербурге, он убедился в том, что стал прославленным поэтом.
У Одоевских в честь его приезда был большой обед. Карамзины устроили у себя концерт с участием лучших певцов Петербурга.
В эти стремительно мчавшиеся куда-то дни его охватило ощущение какого-то непривычного счастья и молодости. Он старался бывать везде.
Недавно он два дня почти не выходил из редакции Краевского. Доспорились и договорились с ним обо всем.
Он упрекал Краевского за его пристрастие к переводам, что делало «Отечественные записки» совсем не «отечественными».
— Будет тебе, Андрей Александрович, все на французов смотреть, — говорил он, просматривая номера журнала, аккуратно сложенные на редакторском столе. — Когда же мы русскими будем? Мы должны жить самостоятельной жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. «Родину» придется в Москве Погодину для «Москвитянина» отдать.
— Какую «Родину»?
— Стихотворение. Разве я тебе не читал?
— Да кабы ты мне его читал, разве я бы тебя спрашивал?
— Ну, так послушай, а то уеду и увезу с собой. Ты этого чувства не знаешь, но когда оторван от родины, вот тогда-то и начинаешь ее по-настоящему любить. И понимаешь тогда, за что и как ее любишь.
Люблю отчизну я, но странною любовью…Краевский слушал, и ему казалось, что до этой минуты он не знал настоящего Лермонтова. Впрочем, такое чувство бывало у него не однажды и, пожалуй, каждый раз, когда Лермонтов читал или показывал ему новые стихи. И каждый раз поражался Краевский, что в этом блестящем гусаре, разжалованном в армейские поручики, в светском молодом человеке, который через какой-нибудь час будет болтать на балу всякий вздор, таится такая глубокая простота и такая огромная и настоящая, идущая из глубины сердца любовь к родине:
Но я люблю — за что, не знаю сам —Ее степей холодное молчанье,Ее лесов безбрежных колыханье,Разливы рек ее, подобные морям;Проселочным путем люблю скакать в телегеИ, взором медленным пронзая ночи тень,Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,Дрожащие огни печальных деревень…Когда Лермонтов кончил, Краевский, вскочив с кресла, взял у него из руки листок со стихами, потом схватил лежавшую в углу шляпу и начал одеваться.
— Ты куда это?
— Сейчас вернусь.
— Да что случилось? Что с тобой, скажи на милость?
— А то случилось, что ты сам не понимаешь, что ты написал! Я должен это сейчас же одному человеку показать. А ты сиди и жди меня, я скоро вернусь.
— Ты с ума сошел, Краевский! Как это я буду тебя здесь ждать, когда сегодня я у Одоевских обедаю, а после у Воронцовых пляшу?!
— Ну ладно, ладно! — уже в дверях прокричал Краевский. — Поезжай куда хочешь, отплясывай свои мазурки с кем тебе понравится, но «Родину» твою я тебе сегодня не верну. Понял?
Через несколько дней Боткин говорил собравшимся у него за ужином гостям:
— Друзья мои, Виссарион Григорьевич Белинский открыл поэта, стихи которого равны лучшим пушкинским! Он уж мне в третий раз о нем пишет восторженные письма.
— Кто таков?
— Это опальный гусар Лермонтов, которого правители наши с редким упорством отсылают воевать на Кавказ, считая, очевидно, что более подходящего дела для него нет в России.
— Да, не везет у нас поэтам! — вздохнул один из гостей.
— Они у нас считаются излишней роскошью, — усмехнулся Боткин. — Вроде каких-то пирожных, что ли. А на самом-то деле поэзия — самое высокое искусство и нужна нам как хлеб насущный. Боже мой! Боже мой, неужели же такому умному человеку, такому талантливому юноше не могли придумать другого дела, как только подставлять свой лоб под чеченские пули?! Ведь это же бессмысленно и позорно перед лицом просвещенных государств! По крайней мере я лично смотрю на его судьбу как на наш, и только наш, российский позор.
ГЛАВА 8
У Одоевских в этот день Лермонтов не обедал. Рассказал только Владимиру Федоровичу свои литературные планы и помчался домой одеваться, потому что балы у Воронцовых, кончаясь позднее всех, начинались раньше, а он ни за что не хотел опоздать к первому вальсу.
Прощаясь с ним, княгиня укоризненно покачала головой:
— Второй раз вы отказываетесь у нас отобедать — на что это похоже?! Вы, верно, забыли, что написали на вашей очаровательной книге, когда подарили ее мне? Посмотрите!