Из праха восставшие
Шрифт:
– Ты! – Энн увидела себя в зеркале: сплошь белизна и румянец, лилии и гвоздики. – Кто ты такая?
– Семнадцатилетняя девушка. – Сеси глядела из ее фиалковых глаз. – Ты не можешь меня увидеть. Ты знаешь, что я здесь?
– Что-то тут не так, – покачала головой Энн. – Наверное, моим телом завладела предосенняя колдунья.
– Почти угадала, – рассмеялась Сеси. – Одевайся!
Прекрасное ощущение тонкого шелка, ползущего по шелковистой коже. А затем – окрик со двора.
– Энн, Том вернулся!
– Скажи ему… нет, подожди. – Энн села на стул. – Я не пойду на эти танцы.
– Что? – возмутилась ее мать.
Сеси испуганно вздрогнула. Ведь ясно же было, что нельзя оставлять Энн без присмотра, ни на секунду нельзя, ни на полсекунды. А тут вдруг донесся рев машины, спешащей через залитое лунным светом поле, и ей захотелось найти Тома, посидеть немного в его голове и ощутить, что это такое – быть двадцатидвухлетним юношей в такую ночь. Она было кинулась ему навстречу, а теперь пришлось вспугнутой птицей, опрометью летящей в оставленную клетку, стремглав нестись в смятенную голову Энн.
– Энн!
– Скажи ему, чтобы уходил!
– Энн!
Но Энн была непреклонна.
– Нет, я его ненавижу!
Нельзя было уходить ни на секунду. Сеси влила свою волю в руки юной девушки, в ее сердце, в ее голову, и все тихо, осторожно, чтобы не спугнуть.
– Встань,– подумала она.
Энн встала.
– Надень плащ.
Энн надела плащ.
– Иди!
– Нет!
– Иди!
– Энн, – сказала ей мать, – идешь ты, в конце концов, или нет? Что это с тобой?
– Ничего, мама. Спокойной ночи. Мы вернемся поздно.
Комната, полная танцующих голубей, взъерошенные перышки, хвосты наотлет. Комната, полная павлинов, полная сияющих глаз и света, а посреди нее кружится, кружится, кружится Энн Лири.
– Какой прекрасный вечер! – сказала Сеси.
– Какой прекрасный вечер! – сказала Энн.
– Ты какая-то странная, – сказал Том.
Музыка вихрем кружила их в полумраке; в потоках песни они плыли, они вырывались на поверхность, они тонули и задыхались и вновь всплывали, чтобы хватить глоток воздуха, они цеплялись друг за друга, как утопающие, и кружились среди шепота и вздохов под звуки «Прекрасного Огайо».
Сеси начала напевать. Губы Энн раздвинулись. Зазвучала мелодия.
– Да, странная, – сказала Сеси.
– Не такая, как всегда, – сказал Том.
– Сегодня – не такая.
– Ты не та Энн Лири, которую я знал.
– Да, не такая, совсем не такая, – прошептала Сеси, далеко-далеко, в милях и милях от этой комнаты.
– Да, совсем не такая, – сказали шевельнувшиеся губы.
– У меня очень странное ощущение, – сказал Том. – Насчет тебя. – Он кружил Энн, пристально всматриваясь в ее сияющее лицо, отыскивая в ней что-то. – Твои глаза, я не могу их понять.
– Ты видишь меня? – спросила Сеси.
– Ты словно и здесь, и не здесь. – Том бережно повернул ее в одну сторону, затем в другую.
– Да.
– Почему ты пошла со мной?
– Я не хотела, – сказала Энн.
– Тогда почему?
– Меня что-то заставило.
– Что?
– Не знаю. – Голос Энн нервно подрагивал.
– Тише, тише, – прошептала Сеси. – Молчи, и все тут. Кружись и кружись.
Они шептались и шуршали, вздымались и падали в полумраке комнаты, в водовороте музыки.
– Но все-таки ты пошла, – сказал Том.
– Да, – сказали Сеси и Энн.
– Пошли.
Он протанцевал с ней до открытой двери и наружу и увел ее от музыки и людей.
Они забрались в его машину и сели в ней, бок о бок.
– Энн, – сказал Том и взял ее руки своими дрожащими руками. – Энн.
Он произносил ее имя так, словно это и не ее имя, и безотрывно смотрел на ее бледное лицо, заглядывал ей в глаза.
– Было время, когда я тебя любил, и ты это знаешь, – сказал он.
– Знаю.
– Но ты сторонилась, и я боялся, что ты сделаешь мне больно.
– Мы очень молоды, – сказала Энн.
– Нет, я хотела сказать, прости, пожалуйста, – сказала Сеси.
– Не понимаю, что же ты хочешь сказать? – Том выпустил ее руки.
Теплая, как парное молоко, ночь дрожала и переливалась свежим запахом земли, неумолчным шепотом деревьев.
– Я не знаю, – сказала Энн.
– Да нет же, – сказала Сеси, – я знаю. Ты очень высокий, и ты самый красивый мужчина в мире. Это прекрасная ночь, ночь, которая запомнится мне навсегда, потому что мы в ней вместе.
Она протянула чужую, неохотную руку, нашла руку Тома, тоже неохотную, и крепко ее сжала.
– А сегодня, – недоуменно сморгнул Том, – тебя и вообще не понять. Сейчас ты одна, а через секунду – совсем другая. Я пригласил тебя сегодня на танцы просто ради старого знакомства. Я ничего такого не имел в виду. А потом, когда мы стояли у колодца, я почувствовал, что ты вдруг стала какой-то другой. В тебе появилось что-то новое, мягкое, что-то… – Он замолк, мучительно подыскивая слово. – Я не знаю, не знаю, как это сказать. Что-то такое с твоим голосом. И я понял, что снова тебя люблю.