Из пушки на Луну
Шрифт:
Сам Барбикен до сих пор не обнаруживал своего отношения к телеграмме Мишеля Ардана; к мнению Мастона он, повидимому, отнесся совершенно безразлично: Барбикен не высказал ему ни одобрения, ни порицания. Очевидно, Барбикен сам не знал, как относиться к Мишелю Ардану, и решил ждать дальнейших событий. Но он упустил из виду, что общественное мнение не способно быть таким же терпеливым, и толпа, подошедшая к его окнам, застала его врасплох. Он окинул ее недовольным взглядом и решил было не выходить к ней. Но скоро раздался такой шум, такие крики, что Барбикен должен был отворить окно. Барбикен был во Флориде знаменитостью и не мог отделаться от обязанностей — порой скучных и неприятных — знаменитого человека.
При его появлении толпа умолкла. Выступил вперед
— Едет ли лицо, указанное в телеграмме под именем Мишеля Ардана, в Америку? Да или нет?
— Я знаю об этом не больше вас, — ответил Барбикен.
— Но это необходимо узнать! — воскликнули многие из толпы.
— Время нам покажет, — холодно ответил Барбикен.
— Нельзя держать целую страну в нетерпеливом, напряженном ожидании, — возразил первый оратор. — Изменили ли вы чертежи снаряда, как о том просит телеграмма?
— Нет еще, — ответил Барбикен, — но вы правы: нужно узнать, кто автор телеграммы и едет ли он сюда. Телеграф всех взбудоражил, пусть теперь телеграф даст все нужные справки.
— На телеграф! На телеграф! — закричала толпа.
Барбикен вышел на улицу и в сопровождении огромной толпы отправился на телеграфную станцию.
Через несколько минут Барбикен составил и отправил телеграмму в Ливерпуль, председателю общества корабельных маклеров. Он просил ответа на следующие вопросы:
«Что за корабль «Атланта»?
Когда этот корабль вышел из Европы?
Имеется ли на корабле француз Мишель Ардан?»
Через два часа Барбикен получил в ответ официальную справку, не оставлявшую никаких сомнений:
«Пароход «Атланта» вышел из Ливерпуля 2 октября. Направляется в Тампа. В пассажирскую книгу занесен француз Мишель Ардан».
При этом подтверждении первоначальной телеграммы в глазах Барбикена сверкнула молния, его кулаки судорожно сжались, и он не мог удержаться от гневного шопота:
— Так это правда? Значит, это возможно!… Значит, этот француз существует! Через две недели он будет здесь… Но ведь это душевнобольной! Сумасшедший! Не соглашусь никогда…
И, однако, в тот же вечер он написал на завод Брэдвилль и К° просьбу задержать до особого извещения отливку заказанной бомбы.
Как теперь описать волнение, охватившее Соединенные штаты? Впечатление получилось чуть ли не в десять раз больше того, какое год назад произвело первоначальное предложение Барбикена. Как резюмировать все то, что было написано по этому поводу в газетах, как они приняли эти новые известия, на какие лады стали воспевать прибытие нового героя Старого Света? Как передать лихорадочное волнение, захватившее массу? Многие стали считать дни, часы, минуты, даже секунды, остававшиеся до приезда Мишеля Ардана… Как дать хотя бы слабое понятие о мучительной работе мозга, подпавшего под влияние навязчивой идеи? Как изобразить все перемены, всю суматоху в фабричных работах, в торговых делах, в отправлении кораблей, вызванную ожиданием прибытия «Атланты» и желанием нескольких сотен тысяч людей присутствовать при этом прибытии? Ежедневно в бухту входили паровые и парусные корабли, рабочие баржи и роскошные яхты, перегруженные пассажирами, и тотчас уходили обратно за новыми партиями туристов, заранее записавшихся на проезд в Тампа. Как сосчитать все тысячи любопытствующих приезжих, которые в течение двух недель учетверили население Тампа и должны были поселиться вне города, на полях, в походных палатках? Можно только набросать главные штрихи этой грандиозной картины, но немыслимо дать общий ее вид, хотя бы сотую долю ее замечательных подробностей!
Наконец наступило 20 октября.
В девять часов утра семафоры Багамского пролива сигнализировали появление густого дыма на горизонте.
Через два часа с этими семафорами обменялся сигналами большой пароход. Тотчас вслед за этим семафорами передали в Тампа слово «Атланта», которое немедленно разнеслось по всему городу и его окрестностям.
В четыре часа дня английский пароход входил в бухту Тампа. В пять — он уже
Не успел якорь опуститься до песчаного дна, как уже несколько сот лодок и шлюпок окружили «Атланту». Со всех сторон на пароход начали взбираться любопытные. Барбикен первым вскочил на палубу и крикнул голосом, в котором звучало волнение:
— Мишель Ардан?
— Здесь! — крикнул в ответ человек, стоявший на юте.
Не ответив ни слова, Барбикен скрестил руки и вопрошающим взглядом жадно впился в пассажира.
Это был человек лет сорока двух, большого роста, но уже сутуловатый, подобно кариатидам, которые на своих плечах поддерживают балконы. Большая голова украшалась копной волос огненного цвета, точно львиной гривой. Короткое, широкое в висках лицо, с оттопыренными щетинистыми усами и маленькими пучками желтоватых волос на щеках, круглые, близорукие и несколько блуждающие глаза придавали его физиономии нечто хищное, кошачье. Но смелая линия носа, добродушное выражение губ, высокий лоб, изборожденный морщинами, как поле, которое никогда не отдыхает, обличали в нем умного и образованного человека.
Наконец, сильно развитое туловище, крепко и прямо поставленное на длинных ногах, мускулистые и сильные руки, решительная походка дали бы технику-металлургу повод сказать, что этот европеец — здоровенный малый, которого природа скорее выковала, чем отлила.
Чтобы закончить описание внешнего облика пассажира «Атланты», необходимо отметить его широкую, но хорошо на нем сидевшую одежду, — на его пальто и брюки пошло столько сукна, что Мишель Ардан называл себя «смерть драпу», — его слабо завязанный галстук, его свободно открытый воротничок, его крепкую шею и его всегда расстегнутые манжеты, сквозь которые выставлялись жилистые руки с лихорадочно подвижными пальцами. Чувствовалось, что даже в самый сильный мороз этому человеку не холодно, а душа его недоступна холоду даже в минуту крайней опасности.
Даже на палубе «Атланты» он ни минуты не оставался в покое: двигался среди толпы вперед и назад, постоянно разговаривая, постоянно жестикулируя, то и дело нервно грызя ногти, беседуя со всеми и обращаясь почти ко всем на «ты».
Это был один из редких оригиналов.
Действительно, духовная сторона личности Мишеля Ардана представляла широкое поле для психологических наблюдений и анализа. Этот удивительный человек жил постоянно в области преувеличений, мыслил только увеличенными образами и превосходными степенями: все предметы рисовались на сетчатке его глаза в необычайных размерах. Отсюда беспрестанно создавались ассоциации больших и смелых идей: все представлялось ему в преувеличенном виде, — он не переоценивал лишь препятствия, опасности и… людей.
В общем это была богатая натура; художник по инстинкту, тонкий, остроумный спорщик. Он избегал непрерывного фейерверка острот и шуток, зато метко стрелял словом, нанося словесные удары с ловкостью искусного фехтовальщика. В спорах он мало заботился о логике и о формально правильных построениях, зато ударял противника прямо в грудь такими своеобразными доводами, перед которыми оставалось только пасовать; он любил отстаивать самые трудные, почти безнадежные положения.
У него были свои странности. Так, подобно Шекспиру, он любил называть себя невеждой и кичился тем, что презирает профессиональных ученых. По его мнению, это люди, которые «намечают лишь точки вместо того, чтобы итти прямо к цели». Настоящий цыган, кочующий по странам чудес, склонный к приключениям, но не искатель приключений, и более чем далекий от искания наживы, он при всем том ничего не имел общего с типом фразера или чудака-краснобая: свои слова он отстаивал делом, всегда готов был заплатить за них своею личностью, своею жизнью. Он постоянно бросался в самые отчаянные предприятия, всегда готов был сжечь свои корабли, во всякий час рисковал сломать себе шею и тем не менее снова вставал на ноги, подобно игрушечному ваньке-встаньке; до сих пор, по крайней мере, он благополучно выбирался из самых трудных положений, из самых опасных приключений.