Из 'Рассказов о Гагарине'
Шрифт:
– Приготовиться сигать с парашютом!
– Ты не думай, что это обычный зонтик, это цельная катапульта, она пилота вместе с сиденьем выбрасывает. Нажал кнопку, а пружина тебе под зад как даст, и ты, можно сказать, со всем удобством покидаешь гибнущий самолет. Товарищ Гагарин Юрий Алексеевич, конечно, отвечает, как положено по военной краткости:
– Есть приготовиться!
Серегин дает другую команду: "Пошел!" - и тут у него заедает механизм катапульты. Кнопка вроде утопляется, а полезного действия нету. И понимает командир корабля, товарищ полковник Серегин, что ему не спастись, потому что уже близки островершки елок. И еще он видит, что Юрий Гагарин сидит на
– Почему, - говорит, - не выполняешь приказа?
А Юра ему:
– Приказ для нас обоих, один я не буду...
– Оставить разговорчики! Я твой командир и приказываю...
– Нет, товарищ командир, только с вами вместе!
Иван Николаевич моргает, сморкается, и, жалея его, я говорю:
– Иван Николаевич, дорогой, там все решается в доли секунды. Разве могли они такой долгий разговор вести?
– Городской, образованный человек, а не знаешь, что там все на других скоростях происходит! Там и кровь быстрее по жилкам бегает, и голова быстрее соображает. Они ведь не треплют языком, как мы с тобой, а посылают быструю мысль прямо в шлемный телефон. У них все по реактивным скоростям рассчитано...
Иван Николаевич справедливо укорил меня в невежестве, мне никогда бы не додуматься до такого своеобразного поворота теории относительности. Но до его высокой веры я сумел подняться. Теперь во мне уже не вызывали сомнения долгие уговоры Серегина, объяснявшего Гагарину, что тот не имеет права жертвовать собой, потому что он принадлежит не себе, а всей нашей планете и всему, что вокруг планеты. И если к нам прилетят люди с далеких звезд, то они очень строго спросят с землян за Гагарина, сделавшего первый шаг навстречу звездам. И еще Серегин говорил, что без Юры осиротеют все дети и как им объяснить, почему не уберегли Гагарина. Но Юра на все отвечал, что спастись они могут только вдвоем, а для одного себя он спасения не хочет. Серегин еще что-то говорил, видимо, приводил последние доводы, но я уже не узнал, какие, потому что голос Ивана Николаевича, давно спотыкавшийся, вовсе оборвался.
Он вытирал старое, изжитое лицо свое большими бурыми ладонями, а я удивлялся, почему мне все это знакомо, разве было у меня сходное наблюдение? А потом вспомнил, что так рассказывал бунинский Сверчок о замерзшем у него на руках, в метель, сыне, "дорогом Максиме Ильиче", и тут я понял, что этот старый одинокий человек говорит тоже о сыне, и что всякий раз, рассказывая эту вовсе не придуманную историю, он прощается со своим прекрасным, знаменитым, так несправедливо рано ушедшим сыном...
День с Германом Титовым,
или Еще раз об улыбке Гагарина
Герман Степанович Титов - один из самых ярких людей, с какими сводила меня щедрая жизнь. Бывают же такие счастливо одаренные натуры! Блестящий летчик и спортсмен, он пишет стихи и прозу, выразительно декламирует, прекрасно разбирается в музыке, сам поет и заразительно лихо пляшет. При этом он всегда заряжен на размышление, на умственный обмен, и просто удивительно, как легко переходит из одного состояния в другое: от безудержного веселья к серьезности принципиального спора, от крепкой шутки к грусти воспоминаний. В книге Ю. Гагарина и В. Лебедева "Психология и космос" сказано, что Титов - холерик. Насколько я понимаю, высокая душевная подвижность и способность мгновенно воспламеняться лежат в существе этого темперамента. Кстати, сам Гагарин - типичный сангвиник.
Я провел с Титовым какой-то непомерный день. Время - величина непостоянная, может растягиваться и сжиматься в зависимости от наполнения. Я не заметил тогда, как промелькнул хмурый мартовский денек в Звездном городке, а сейчас
Приехал я к Титову в связи с предполагавшейся постановкой большого художественного фильма о Юрии Гагарине. Эту дерзкую мысль вынашивала киностудия имени Горького, а мне предстояло писать сценарий.
– Что вас интересует?
– спросил Титов.
– Все, - ответил я.
– Ну, если все, так слушайте, - и неожиданно включил магнитофон.
Вначале было лишь смутное бурление сильных мужских голосов, затем шум примолк, и кто-то звонко, рублено произнес тост расставания с хозяином дома.
– Это мне проводы вчера устроили,- пояснил Герман Степанович. Николаев получил назначение на место Гагарина, а я на место Андрияна.- Он коротко усмехнулся.- Продвигаемся по службе помаленьку... Мы весь наш мальчишник на пленку записали. Под старость будет что вспомнить.
Я с огромным интересом прослушал эту запись сдержанного мужского веселья с хорошими песнями и каблучной дробью, с добрыми шутками и розыгрышами, с тем подчеркнутым молодечеством, что должно прикрыть грусть неизбежную, когда нарушаются привычные связи... Как я понял, забегал на огонек Алексей Леонов, самый веселый из звездных братьев, остальные же гости принадлежали к числу "нелетавших космонавтов". И сквозь шум застолья, музыку и песни, шутки и подначки порой прорывалась чья-то тоска о полете в неведомое - когда же придет долгожданный день?..
– Мой корабль уже строится!..
– Сказал тоже! Хорошо, если в проекте. Вот мой скоро стартует!..
Но это особая тема, за которую я не решаюсь браться...
А потом Титов читал мне свои записные книжки. Большинство записей касалось, естественно, космонавтики, но были и сжатые, острые характеристики разных людей и событий, оценки прочитанных книг, увиденных фильмов и спектаклей, отзывы на явления международной жизни. Особенно интересны записи, посвященные Гагарину. Едва ли где найдешь такую широкую и многогранную характеристику Космонавта-1, как у Германа Титова. Он открыл мне глаза на громадную общественную деятельность Гагарина. Каюсь, я воспринимал его бесчисленные поездки по белу свету как затянувшееся праздничное турне. Всем хотелось взглянуть на человека, первым вырвавшегося в мировое пространство, и Юрий Гагарин с присущим ему добродушием давал полюбоваться на себя. Какая чепуха! Ему не путешествовать, а летать хотелось, осваивать новую технику, двигаться дальше в своей трудной профессии, не терпящей остановки, застоя. Но он знал, как веско сейчас его слово, как верят ему люди, а в мире столько жгучих проблем, столько розни, жестоких противоречий, и надо делать все возможное для человеческого объединения.
Как хорошо пишет Титов о погибшем товарище! Ни тени панибратства, той дружеской развязности, на которую он, казалось бы, имел право. Он даже называет его по имени-отчеству, и это в интимных, не предназначенных для публикации записях. Необыкновенное достоинство, высота тона, глубокое уважение, сквозь которое едва уловимо, как запах осени в августовский разгар лета, проникает печаль вечной разлуки.
В утро полета они проснулись бок о бок в общем номере гостиницы космонавтов, минута в минуту открыли глаза, приподнялись, повернулись и столкнулись взглядом. Уловив марионеточную синхронность их движений, Титов со смехом сказал: