Из серии жизнь людей глазами животных. Городские легенды
Шрифт:
Если женщине за сорок, то на этом можно уже и остановиться в подсчетах.
Просто за сорок.
И этим всё сказано.
К чему лишнее?
Фигура, конечно, выдавала некоторое смущение в движениях, но тонкий вкус и природное достоинство, идеальный макияж и девичья, не по возрасту, наивность обезоруживали и подкупали своей искренностью.
А еще…
А еще она была умна тем умом, что называется мудростью.
Его часто путают с начитанностью и образованностью. И того, и другого, казалось, раньше было в избытке, а нынче она не находила их днем с огнем. И не только в театре. Этот момент огорчал ее и мучил. И именно
Будучи оптимисткой, она терзала себя до самозабвения, заставляя сердце привыкнуть к новому восприятию чувств. Она хотела меняться со временем. И менялась. Она не могла мириться со временем. И не мирилась. Словом, она была женщина. А это значит, что чувства всегда стояли на первом месте, а уж потом логика с мозгами и их мудростью…
– Элечка, можно войти? – прервал сию церемонию бесцеремонный визит Аркадия Борисовича…
Вельмонт Аркадий Борисович, директор единственного Большого драматического театра, стоящего на отшибе культурной жизни глубоко провинциального городишки, в гримерке которого, прямо на столе, наглая, но с достоинством кошка Раиса дожевывала ливерную колбасу. И что самое грустное в этой ситуации было, так это то, что он и по паспорту был Вельмонт Аркадий Борисович.
Вы никогда не замечали того, что чем дальше от столицы, колыбели и толерантного отношения к искусству, тем ближе к истокам истинного его предназначения. И тут уж ничего не поделаешь. Сколь угодно много можно менять фамилии и подстраиваться под вкусы публики и настроение времени, а если Вельмонту и суждено было кем-то стать, так это именно директором театра, пусть даже театра абсурда. Какая разница. Театр – это иллюзия жизни. А какая иллюзия может быть без Вельмонта?
Оттого вся театральная братия частенько забывала его имя и отчество, называя его кратко: Вельмонт.
– Уходи… – почти простонала Элеонора. – Я не хочу тебя видеть.
Раиса перестала жевать, навострила ушки и замерла. Что делать, она не знала. Но что она знала точно, так это то, что свою Элеонору она в обиду никому не даст. Даже Вельмонту.
– Милая, пойми меня правильно, – начал Вельмонт и точно издалека.
Гримерка была малюсенькая и вся провоняла нафталином, гримом, сигаретным дымом, ливерной колбасой, коньяком и всеми теми женскими обидами и недовольством, что преследуют театральных примадонн на протяжении всей их до обидного короткой творческой жизни. А если сюда прибавить аромат даже вовремя убранного Раисиного лотка, то и вовсе дышать было нечем.
От двери до окна было, что называется, рукой подать. И это в прямом смысле. Но всем казалось, что Вельмонт стоит где-то на горизонте и идти ему и идти, еще долго и далеко.
Элеонора открыла форточку, задвинула стул, поправила локон страсти на голове Кармен, что смотрела на нее из зеркала, трогательно убрала Раису со стола и уложила на место рукавички, таинственно исчезнувшей в никуда, развернулась всей грудью к двери, выпрямила спину, сделала глубокий вдох и…
– Нам надо поговорить, – твердо скала она, глядя прямо в глаза директору.
Именно, директору.
Вельмонту Аркадию Борисовичу.
Тот аж вздрогнул от холода, что пронзил его до самых пят.
– Элечка… – начал было он,
– Элеонора Мстиславская, – твердо поправила она его. – И впредь, Аркадий Борисович, я попрошу Вас не забывать об этом.
На словах «Аркадий Борисович» она умышленно сделала акцент, что не осталось присутствующими незамеченным.
Седая шевелюра Вельмонта, как волна в пене, девятый вал, покачнулась, но не разлилась. Всегда элегантный, до провинциального неприличия, что называется, с иголочки, замер, как глыба из снега.
– Вас, Элеонора Эдуардовна (Эдуардовна – по паспорту), все ждут на фуршете в честь премьеры. И особенно спонсоры. Им есть что Вам сказать. И я думаю, только хорошее. От моего имени самые теплые и сердечные поздравления. Вы, как всегда, были неотразимы своей гениальной игрой на сцене нашего театра.
И, как волшебник, иллюзионист, затейник, Вельмонт извлек из внутреннего кармана смокинга, как из шляпы зайца, плюшевую коробочку ярко-красного цвета.
– Это тебе, Эля…
«Красавчик», – подумала Раиса.
«Прощальный презент», – заподозрила Элеонора.
Ему было всего за шестьдесят. Ей – уже за сорок. Он в вечном возрасте Отелло. Она уже никогда не будет Дездемоной. Всё всегда сложно. А уж если мы говорим о театре, то абсурдно, смешно, наигранно и неисправимо.
Найти в театре логику, а уж тем более истину, невозможно изначально. В самом понятии «театр» всё это отсутствует в сути своей.
Накануне состоялась премьера «Кармен». И не подумайте, что оперы. Не так всё просто, господа. Не так всё просто. Провинция кишит гениями. Да такими, что столицам и не снились. Кулибины неформального искусства!
Сценарий «Кармен» набросал местный художник слова и владелец оружейного охотничьего магазина «Зайчишка» Петро Никитич Брынза по прозвищу Покусанный. Его когда-то, на заре становления его поэтической личности, укусил волк. Схватка, говорят, была равная, оттого и уважение к нему впоследствии было неподдельным и искренним. Приближенные к его телу близкие товарищи даже поговаривают о шраме, на коем видны следы зубов славного хищника. А таким у нас в провинции не шутят.
Природу знал. Жизнь любил во всех ее проявлениях. От чего паскудством не страдал, но и мигренью от ее отсутствия – тоже. Любил охотиться, делать чучела из жертв и торговать смертью, то бишь пулями и всем таким прочим .Что, впрочем, не мешало ему иметь тонкую душевную организацию и толстую (я бы сказала, твердую) репутацию поэта-лирика.
Насытившись, в прямом смысле, кровью природы, наш поэт решил обуздать олимп театрального искусства. Я бы сказала, взнуздать его.
А что?..
Плох тот охотник, что не хочет стать Хосе.
И вот тут ему на помощь пришел друг – главреж единственного Большого драматического театра имени Гоголя маленького и доселе тихого городка Епифан Иванович Житько.
Совершенно справедливо замечено.
Епифан Житько, что и Петро Брынза, как ни мучила их жизнь подозрениями, были одного поля ягодами, только росли и зрели на разных грядках. Но одного из них волею судеб после армии закинуло на подмостки святилища Мельпомены (столичный институт искусств, факультет режиссуры) по протеже отца, первой скрипки этого же театра. А другого волею шапочного знакомства подбросило к первому в баню накануне празднования Нового года.