Из серии жизнь людей глазами животных. Городские легенды
Шрифт:
Аллилуйя!
Вот она!
Пахнет дорогими духами.
Ходит в дорогой обуви!
Кушает мало, но экологически чисто!
Посещает тренажёрки и эксклюзивные салоны красоты!
Обсуждает новости моды и погоды!
Предпочитает Европу жаркому и варварскому югу!
И на накаченной груди носит маленьких карманных собачек с огромными желтыми бантами наперевес. Которых часто, и очень часто, зовут Иннокентиями!
Именно!
Алексей, он же Лёшенька, никогда не был женат. От чего нисколько не страдал. За него страдала его мама. Но всё это в прошлом. Приняв толерантные правила жизни сына, мама смирилась с обстоятельствами и даже нашла в этом некие положительные моменты.
Сложившиеся обстоятельства обнажили тему друзей и врагов семьи, что, в свою очередь, очистило жизненное пространство и улучшило его качество. Остались самые преданные, самые искренние, самые настоящие. Одним словом, зачастую мы сами пугаем себя тем, чего сами же и не знаем.
И это я еще ничего не сказала о балетной труппе Большого драматического театра маленького городка. Это я к тому, что Лёша в своих пристрастиях в жизни был далеко не одинок.
Провинциальная толерантность – продукт постоянно бродящий, как молодое вино. К ней надо привыкнуть. Именно привыкнуть. Не она к вам, а вы к ней. Открытость человеческой натуры в провинции как восхищает, так и обескураживает своей природной сущностью и откровенностью. Как говорится, в лоб такое можно про себя услышать, что доселе и знал вовсе.
Это я к тому, что Алексей Лемешев был натурой морально и эмоционально закаленной в боях с человеческим мировоззрением об общественном мироустройстве. Как должно быть, он знал, просто жил, как хотел. И поверьте мне, провинциалке от кончиков волос до порепанных пяток: далось это ему, мягко сказать, трудно.
Свое уважение, как и место под солнцем, он застолбил не только талантом актера трагикомедии, но и мышцами в тренажёрке. А мышцы с конца лихих девяностых у нас в городке пока еще в цене, и не малой.
Приготовьтесь к тому, что описание фуршета не будет состоять из перечисления блюд и напитков. Этим сейчас удивить, как и поразить, невозможно, да и глупо. Нет того, чего бы наши меценаты не ели и чем бы не угощали. Большая наивность полагать, что гурманство присуще лишь столичным мира сего. Большая наивность.
Что не сделаешь и сколько не заплатишь, чтобы перещеголять, перепрыгнуть, переплатить, но…
Но прослыть круче!
Так что тема продуктов, думаю, будет затронута бочком и вскользь.
Великое не терпит суеты, как и жизнь не хлебом единым.
Своеобразность театральной постановки на тугом кожаном ремешке тянула за собой разношерстность фуршетной публики.
Зоопарк в человеческих лицах и, как ни странно, в одной, общей клетке.
В наше время такое случается редко. Социальные группы и их подгруппы предпочитают держаться вместе и не пересекать границы прайдов. Но мы с вами в театре. А это означает лишь одно: что ничего не означает и уж тем более не гарантирует.
Столы были накрыты в буфете для зрителей. Белые накрахмаленные скатерти ниспадали мягкими волнами на пол. Тропические фрукты обжигали своими яркими красками и глаза, и стены. Изрядно подпитую толпу, как на весах правосудия, уравновешивали трезвые официанты. Их было так много, что рябило в глазах. Так что основной принцип обслуживания, оставаться незаметным, не работал. На их подносах так быстро заканчивался алкоголь, что им приходилось не просто ходить, а практически бегать, уворачиваясь от подпитой эмоциональной творческой интеллигенции. Не тайна, что актеры любят фуршеты после премьеры, и особенно бесплатные. Не тайна, что коньяк в артистической богеме – не зеленый змий, а лекарство для души. Не тайна, что большая театральная семья, труппа, оттого и большая, что настоящая семья. Кто с кем, непонятно. Все между собой бывшие, а значит,
Интриги – основа жизни театра. И где, как не за кулисами, они рождаются? Так то, что мы видим на сцене, частенько не тянет даже на 10 баллов из 100 их собственных страстей.
И чтобы хотя бы попытаться понять, кто кого и за что вам всё это, надо просто тихо сесть в уголок и наблюдать.
Что и сделали Раиса с Иннокентием…
Начнем с того, что большая часть актеров была еще в костюмах. А это строго воспрещалось. Но, по желанию автора и для остроты ощущений его почитателей, дирекция театра пошла на уступки и разрешила желающим остаться при параде. На что Зинаида Павловна, пожизненный костюмер театра, возражала всеми артрозными суставами: как на ногах, так и на руках. Она громко, невзирая на пикантные обстоятельства, чертыхалась, вспоминала прежние времена молитвами и народным фольклором – нынешнее правление богемы. Она дрожала, как Кощей над златом, над каждой пуговичкой и блесткой. Оттого ее трезвое недовольство было и видимо, и слышимо со всех сторон, хоть саму ее и не было видно. Будучи женщиной маленькой и темпераментной, она, как Шапокляк из истории про Чебурашку, зудела над ушами тех, кто поленился переодеться «в чистое» и действовал ей тем самым на нервы. А следовательно, и всем остальным.
Надо отдать должное ее напористости. Публика постепенно возвращалась в реальную жизнь: и количеством выпитого, и внешним видом.
Как ни крути, но в театрах главный не тот, кто директор, а тот, кто главный!
Кто вкладывает в процесс не только душу и деньги, а еще свой труд. И зачастую ненормированный.
Надо сказать на полном серьезе, что Зинаиду Павловну побаивались даже сам Вельмонт и неугомонный главреж Житько.
Точно?
Точно.
К ней приезжали советоваться из других театров, казачьих хоров и танцевальных коллективов. Ей не было равных в вопросе истории народного костюма и театрального платья вообще. Старые книги по истории костюма, как в библиотеке, стояли на полках в ее мастерской. И дотрагиваться до них могли лишь приближенные к ее душе люди. А таких практически не было. Даже сыну она запрещала это делать.
Фанатик своего дела.
Словом, ее уважали за это и слушались.
Вельмонт разрешил.
Зинаида Павловна запретила.
И все переоделись.
Так кто директор?
Театр…
– Голубушка моя, матушка, вы бы сняли платье. Уж вам-то негоже щеголять средь пьяниц в театральном. Сами не заметите, как заляпаете, – по-матерински прильнув к самому уху Элеоноры, чтобы никто не услышал, шептала Зинаида Павловна.
На матушку, конечно, Элеонора не тянула. Ни по возрасту, ни по виду. Просто между ними так сложилось изначально. Всегда на «Вы» и нарочито уважительно. Со стороны казалось, что им обеим нравится эта игра в отношениях. Зинаида Павловна скучала по старым традициям и «другим», несовременным людям. А Элеонора всегда скучала по театру – как в отношениях серьезных, так и по мелочам.
– Милая Зинаида Павловна. Прошу прощения. Я сию же минуту переоденусь, дабы труд ваших золотых пальчиков не был омрачен моей бестактностью и неуважением к нему.
Они обе приятно улыбнулись друг другу, и, не успев прийти, Элеонора вновь покинула сей бал страстей, оставив Вельмонта на съедение беснующегося авторско-актерского коллектива.
О, какого коллектива!
Поэзия и вся проза отдыхали, вкушая всю глубину и самобытность сей богемы.
Запланированный классический фуршет стоя быстро перерос в сидячую пьяно-сытую забастовку. Стулья, табуретки, кресла из гримерных и оркестровой ямы заняли свои места согласно купленным билетам. Ближе к автору располагались главреж, Вельмонт и, естественно, Белла со своими подругами – фрейлинами. Фрейлин разбавляли в шахматном порядке истинные ценители поэта, а с ним и охоты на дикого кабана, местная элита, включая самого мэра города.