Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью
Шрифт:
«Ваша кровь священна…» «Благодаря ей вы несете внутри себя тайну творения…» «Связь времен…»
Но столь же священна и кровь Анны, и она в той же мере несет внутри себя тайну творения и мощь своего рода!
Штабс-ефрейтор на верхней полке вновь застонал во сне.
К обеду следующего дня Арним Бальк стоял в прихожей своего дома по Domstrasse на окраине маленького городка у подножия Альп и обнимал мать, задыхавшуюся от слез радости.
— Мама, мама, ну что ты плачешь? Я же вернулся. Вот видишь, все хорошо. — И он снова обнимал ее теплые плечи и трогал гладко зачесанные волосы.
— Сынок… Сынок… Сынок… —
И только когда он отстранил ее и огляделся, увидел, что на плечах матери лежит черная накидка, которую она надевала давно, когда умерли вначале бабушка Арнима, а потом дедушка, он догадался, о чем она напряженно и мучительно молчала.
— Мама? — И он пристально посмотрел в ее глаза. — Мне давно нет писем от отца. С ним что-нибудь случилось?
— Да, сынок. Да. Папы больше нет. Сталинград…
Фрау Бальк не договорила последней фразы. Арним почувствовал, как она тяжелеет в его объятиях, и подхватил мать на руки. Он положил ее на диван. И в это время из смежной комнаты вышла девушка в белом переднике, держа на старом серебряном подносе стакан с водой.
— Вот, возьмите, пожалуйста. Это поможет фрау Бальк, — сказала с едва заметным акцентом.
— Помогите мне. Быстро. Держите стакан. Вот так. Спасибо. — И он невольно взглянул на девушку.
Фрау Бальк вскоре открыла глаза и зарыдала. Арним отвел ее в спальню. Когда она уснула, он вышел в гостиную. Девушка в белом переднике по-прежнему стояла возле кушетки с подносом в руках. Похоже, она ждала распоряжений.
— Вы кто? — спросил Бальк.
Мать ему однажды написала о русских работницах на ферме, о том, что одну из них она держит при доме, чтобы содержать комнаты в чистоте и порядке. Возможно, эта девушка и есть та самая прислуга по дому.
— Меня зовут Александрой. Я из России. — Девушка говорила тихо, ровным голосом, не поднимая глаз.
Он кивнул и после небольшой паузы выдавил из себя:
— Арним Бальк.
Девушка стояла в прежней позе, не поднимая глаз, и, когда он назвал свое имя, поклонилась в знак благодарности и покорности.
Пуля летела по лесу. Цели нигде не было. Но полет ее никогда не оставался бесцельным. Гул и сполохи передовой остались где-то позади. Однажды она облетела поле, уставленное скирдами соломы, и наполовину сожженную деревню. Из печных труб струился дымок. И его запах, и сизоватый цвет не имели ничего общего с тем, что привыкла видеть она каждый день. Изменив полет, пуля еще раз пронеслась над десятком нетронутых огнем крыш. Война ушла из этой деревни, разбросав по окрестным полям и пригоркам груды искореженного металла. Железо уже успело покрыться ржавчиной и выглядело среди рыжих трав осени совсем не грозно, а скорее нелепо. Это была земля, территория, где она была уже чужой и ненужной. Пуля набрала высоту и нырнула в лес. Неужели она здесь не найдет достойной цели? Неужели здесь люди уже забыли войну?
Глава пятнадцатая
Уже трое суток, день и ночь, поочередно сменяя друг друга через шесть часов, Воронцов, Радовский и Иванок сидели в засаде, которую устроили в том самом овражке, где Воронцов встретился с фуражиром Юнкерна. Но тот больше не появлялся. На четвертый день, рано утром, Воронцова сменил Иванок.
— Саш, а может, он маршрут поменял? Ходит теперь спокойно по другой тропе. А мы его тут, в этом сыром овраге караулим.
То, что человек Юнкерна сменил тропу, логике событий вполне поддавалось. Напоролись на Смерш. Значит, их пребывание уже обнаружено. Их ищут. Юнкерн ранен. Это — вторая причина для смены тропы и дополнительных мер предосторожности. И последнее — в тот раз, когда Воронцов подкараулил здесь Кличеню, тот тащил с собой два мешка продуктов. Возможно, тот поход в Андреенки был последним. Но это означает и другое: Юнкерн планировал перестрелку с патрулем Смерша. Воронцов понимал, что в его предположениях есть натяжка. Но если все так и есть, то, значит, никакой перестрелки возле Шайковки не было. Юнкерн просто избавился от Владимира Максимовича. А ранение самого Юнкерна? А еще два трупа? Но тут-то как раз все ясно. Владимир Максимович стрелок хороший, да и человек осторожный. И, если он что-то заметил за Юнкерном, то наверняка держал пистолет под рукой. Эх, Владимир Максимович, Владимир Максимович…
— Ладно, через шесть часов за тобой придем, — успокоил Воронцов сменщика. — Поищем другую тропу. Если она есть.
— Сейчас в лесу след человека найти не так-то просто.
— Это всегда найти непросто. Ладно, Иванок, заступай. А я прилягу. Через полчаса разбуди.
Обычно Воронцов уходил отдыхать на хутор. Отсыпался там на сене, в шуле. Но в этот раз решил сходить к Радовскому. Нужно было что-то предпринимать. Кличеня не появлялся. Возможно, там, в лесу, что-то изменилось. Радовский лучше знает повадки разведчиков и диверсантов «Черного тумана».
Через полчаса Иванок его разбудил. Воронцов продрог, лежа на подстилке из лапника и отсыревшего моха. Но спал крепко, как научился в окопах. Полчаса вполне стоили беспокойного сна всю ночь.
В ближнем ельнике перекликались сойки. Воронцов прислушался. Ничего особенного, стая кочевала по территории обитания, кормилась, переговаривалась. Ветер шевелил вверху остатки листвы. Лес жил обычной жизнью.
— Нынче много орехов. — Иванок похлопал по белой сумке, сшитой из парашютного шелка, лежавшей под головой. — Пока шел сюда, набрал. Детей в Прудках угощу. Маме оставлю.
— А ты что, куда-то собираешься?
— Я ж тебе не раз говорил. Вместе с тобой. Пройдешь переосвидетельствование, и — вместе. Туда… — И Иванок махнул рукой в сторону запада.
— Фронт — этот тебе не пионерлагерь.
— А то я не знаю, что такое фронт, — хмыкнул Иванок и хрустнул орехом.
— Ты своей наковальней особо не стучи. За версту слыхать. Понял? И сумку листвой присыпь. Разведчик… Развесил парашют…
— Да я только попробовать. Смотри, какие хорошие нынче орехи! Полные, не червивые. Хочешь попробовать?
— Спасибо. По дороге наберу.
— Они под листьями. Под верхним слоем. Пощупаешь и сразу поймешь, где лежат. — Глаза Иванка вдруг приняли иное выражение. Воронцов увидел перед собой не того юркого партизана и хладнокровного снайпера, каким знал его в недавнем прошлом, а деревенского мальчишку, чем-то похожего на него самого. Но не нынешнего, а того, прошлого, из другой жизни, которая ушла в одно мгновение. Теперь, вспоминая и родное Подлесное, и разбросанные вдоль речки и по подгоричью дворы, и лица матери, сестер и всей родни, он иногда пытался вспомнить себя тем, пятнадцатилетним, беззаботным. Но не мог. Ничего не получалось. Вспоминалось многое: и извивы проселочных дорог, и мерцание разноцветных, отшлифованных песком голышей на переезде через речку, и запахи огорода и нагретого солнцем пригорка, — только себя на нем он представить не мог.