Из Сибири. Остров Сахалин. 1889-1894
Шрифт:
По отзывам местных обывателей, чиновников, ямщиков, извозчиков, с которыми мне приходилось говорить, интеллигентные ссыльные – все эти бывшие офицеры, чиновники, нотариусы, бухгалтеры, представители золотой молодежи, присланные сюда за подлоги, растраты, мошенничества и т. п., – ведут жизнь замкнутую и скромную. Исключение составляют только субъекты, обладающие темпераментом Ноздрева; эти всюду и во все возрасты и во всех положениях остаются самими собою; но они не сидят на месте, ведут в Сибири цыганскую кочевую жизнь и до такой степени подвижны, что почти неуловимы для наблюдающего глаза. Кроме Ноздревых, нередко встречаются среди интеллигентных «несчастных» люди глубоко испорченные, безнравственные, откровенно подлые, но эти почти все на счету, их знает всякий, и на них указывают пальцами. Громадное же большинство, повторяю, живет скромно.
По прибытии на место ссылки интеллигентные люди в первое время имеют растерянный, ошеломленный вид; они робки и словно забиты. Большинство из них бедно, малосильно, дурно образованно и не имеет за собою ничего, кроме почерка, часто никуда не годного. Одни из них начинают с того, что по частям распродают свои сорочки [26] из голландского полотна, простыни, платки, и кончают тем, что через 2–3 года умирают в страшной нищете (так, недавно в Томске умер Кузовлев, игравший видную роль в процессе таганрогской таможни; он был похоронен на счет одного великодушного
26
Одни из них начинают с того, что по частям распродают свои сорочки ~ Кузовлев, игравший видную роль в процессе таганрогской таможни… – Дело о злоупотреблениях в таганрогской таможне в 1878–1881 гг. слушалось в Харьковской судебной палате в 1885 г. Потомственный почетный гражданин, таганрогский купец 1-й гильдии М. А. Вальяно, корабельный смотритель, надворный советник Н. Г. Кузовлев и другие (всего 38 лиц, из них – 18 должностных) обвинялись в том, что «с целью выпуска и получения из таможни товара без ярлыка и без оплаты пошлиною они вошли между собою в соглашение», подписывали подложные документы, которые приносили им выгоду в ущерб казне (А. Ф. Кони. Судебные речи 1868–1888. СПб., 1888, стр. 586, 627, 637). Общий иск казны к обвиняемым составлял несколько миллионов. Чехов еще с гимназических лет знал об этой «таганрогской панаме»; контрабандный привоз на турецких фелюгах заграничных товаров купцом Вальяно не был секретом для многих таганрогских жителей. В юношеской пародии «Тайны ста сорока четырех катастроф, или Русский Рокамболь» Чехов упомянул об этом герое таганрогской таможенной истории. Брат Чехова Александр Павлович служил в бухгалтерии таганрогской таможни в 1882–1884 гг., т. е. после обнаруженных злоупотреблений. Рекомендуя брата в журнал «Осколки», Чехов писал Н. А. Лейкину: «Юморист он не плохой, это можно видеть из одного того, что в таганрогскую таможню поступил, когда уже оттуда все повыкрали» (после 17 апреля 1883 г.). В дело таганрогской таможни были втянуты некоторые лица, которых Чехов знал с детства, например бухгалтер, надворный советник Ф. И. Ходаковский; он хотя и не принимал непосредственного участия в злоупотреблениях, но знал о них и получал мзду за молчание. Это – глава той зажиточной польской семьи, о дружбе с которой и о чьем бедственном положении (после следствия и суда, разоривших Ходаковского) писал Чехов Суворину 31 января 1891 г. Н. Г. Кузовлев – единственный из обвиняемых, кто имел высшее образование и признал себя виновным. Он был приговорен к возврату казне 70 тысяч рублей, к лишению прав и ссылке в Сибирь на поселение. В письме родным из Томска 20 мая 1890 г. Чехов писал: «Два месяца тому назад умер здесь таганрогский таможенный Кузовлев в нищете».
Живется им скучно. Сибирская природа в сравнении с русскою кажется им однообразной, бедной, беззвучной; на Вознесенье стоит мороз, а на Троицу идет мокрый снег. [27] Квартиры в городах скверные, улицы грязные, в лавках всё дорого, не свежо и скудно, и многого, к чему привык европеец, не найдешь ни за какие деньги. Местная интеллигенция, мыслящая и не мыслящая, от утра до ночи пьет водку, пьет неизящно, грубо и глупо, не зная меры и не пьянея; после первых же двух фраз местный интеллигент непременно уж задает вам вопрос: «А не выпить ли нам водки?» И от скуки пьет с ним ссыльный, сначала морщится, потом привыкает и в конце концов, конечно, спивается. Если говорить о пьянстве, то не ссыльные деморализуют население, а население ссыльных. Женщина здесь так же скучна, как сибирская природа; она не колоритна, холодна, не умеет одеваться, не поет, не смеется, не миловидна и, как выразился один старожил в разговоре со мной: «жестка на ощупь». Когда в Сибири со временем народятся свои собственные романисты и поэты, то в их романах и поэмах женщина не будет героинею; она не будет вдохновлять, возбуждать к высокой деятельности, спасать, идти «на край света». Если не считать плохих трактиров, семейных бань и многочисленных домов терпимости, явных и тайных, до которых такой охотник сибирский человек, то в городах нет никаких развлечений. В длинные осенние и зимние вечера ссыльный сидит у себя дома или идет к старожилу пить водку; выпьют вдвоем бутылки две водки и полдюжины пива, и потом обычный вопрос: «А не поехать ли нам туда?», то есть в дом терпимости. Тоска и тоска! Чем развлечь свою душу? Прочтет ссыльный какую-нибудь завалящую книжку, вроде «Болезни воли» Рибо, [28] или в первый солнечный весенний день наденет светлые брюки, – вот и всё. Рибо скучноват, да и кстати ли читать о болезнях воли, коли самой воли нет? В светлых брюках холодно, по все-таки разнообразие!
27
…на Троицу идет мокрый снег. – В 1890 г. Троица была 20 мая.
28
Прочтет ссыльный какую-нибудь завалящую книжку, вроде «Болезни воли» Рибо… – Рибо П. (Ribot, 1839–1916), французский психолог, автор книги «Les maladies de la Volont'e», известной Чехову в русском переводе под ред. д-ра Томашевского (СПб., 1884).
18-го мая.
VIII
Сибирский тракт – самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем свете. От Тюмени до Томска, благодаря не чиновникам, а природным условиям местности, она еще сносна; тут безлесная равнина; утром шел дождь, а вечером уж высохло; и если до конца мая тракт покрыт горами льда от тающего снега, то вы можете ехать по полю, выбирая на просторе любой окольный путь. От Томска же начинаются тайга и холмы; сохнет почва здесь нескоро, выбирать окольный путь не из чего, поневоле приходится ехать по тракту. И потому-то только после Томска проезжающие начинают браниться и усердно сотрудничать в жалобных книгах. [29] Господа чиновники аккуратно прочитывают их жалобы и на каждой пишут: «Оставить без последствий». Зачем писать? Китайские чиновники давно бы уж завели штемпель.
29
…после Томска проезжающие начинают браниться и усердно сотрудничать в жалобных книгах ~ давно бы уж завели штемпель. – О том же – в письме к Чеховым от 16 мая 1890 г.
Со мною от Томска до Иркутска едут два поручика [30] и военный доктор. Один поручик пехотный, в мохнатой папахе, другой – топограф, с аксельбантом. На каждой станции мы, грязные, мокрые, сонные, замученные медленной ездой и тряской, валимся на диваны и возмущаемся: «Какая
– Это еще ничего, а вот погодите, что на Козульке будет!
Пугают Козулькой на каждой станции, начиная с Томска – писаря загадочно улыбаясь, а встречные проезжающие с злорадством: «Я, мол, проехал, так теперь ты поезжай!» И до того запугивают воображение, что таинственная Козулька начинает сниться в виде птицы с длинным клювом и зелеными глазами.
30
Со мною от Томска до Иркутска едут два поручика ~ Один поручик пехотный, в мохнатой папахе, другой – топограф, с аксельбантом. – В письме к родным от 28 мая 1890 г. было сказано, что эти его спутники также «держат путь на Амур». Чехов ехал с ними и дальше на пароходе по Амуру, о чем сообщал родным 20 июня 1890 г. Пехотный поручик – И. фон Шмидт – прислал Чехову на Сахалин из Хабаровки (Хабаровска) письмо 25 сентября 1890 г.: «На будущий год надеюсь повидать Россию; буду по всей вероятности в С.-Петербурге и считал бы за счастье увидеться с Вами. Ведь много мы с Вами перенесли, я так много Вам обязан, вот почему желательно было бы еще раз поблагодарить от души за все Ваши одолжения и любезность, которыми так щедро нас дарили в течение всего пути. Попалась под руки книга „Наблюдателя“ за август месяц, где в статье о храбром Пешкове упомянуто Ваше имя, вернее, Ваши замечания и впечатления путешествия по Сибири <…> Вы нас не посвящали в тайны своих рукописей…» (ГБЛ). «Топограф с аксельбантом» – Гуго Федорович Меллер – еще раньше прислал Чехову письмо на Сахалин из Хабаровки (5 июля 1890 г.): «Сейчас только привел в известность число квитанций с 11 июня, дня выезда из Иркутска, – по 20 июня. Оказалось их всего 30, а потому по расчету на Вашу долю приходится получить 1 р. 75 к. Оценили интенданты квитанцию не в 30 к., а лишь всего в 20, объясняя тем, что только за время распутицы я обязан был платить 30 копеек пров. сбора. Высылаю для ровного счета 52 rbl. и благодарю еще раз за то, что выручили меня. Дай бог Вам успеха на Сахалине <…> Во Владивостоке небось увидимся?» (ГБЛ). Имеется еще визитная карточка Меллера, на которой он 3 сентября 1899 г., посылая ее Чехову, написал: «Один из попутчиков по Сибири, он же поручик в аксельбанте, но не в папахе» (ГБЛ).
Козулькой называется расстояние в 22 версты между станциями Чернореченской и Козульской (это между городами Ачинском и Красноярском). За две, за три станции до страшного места начинают уж показываться предвестники. Один встречный говорит, что он четыре раза опрокинулся, другой жалуется, что у него ось сломалась, третий угрюмо молчит и на вопрос, хороша ли дорога, отвечает: «Очень хороша, чёрт бы ее взял!» На меня все смотрят с сожалением, как на покойника, потому что у меня собственный экипаж.
– Наверное сломаете и застрянете в грязи! – говорят мне со вздохом. – Лучше бы вам на перекладных ехать!
Чем ближе к Козульке, тем страшнее предвестники. Недалеко от станции Чернореченской, вечером, возок с моими спутниками вдруг опрокидывается, и поручики и доктор, а с ними и их чемоданы, узлы, шашки и ящик со скрипкой летят в грязь. Ночью наступает моя очередь. У самой станции Чернореченской ямщик вдруг объявляет мне, что у моей повозки согнулся курок (железный болт, соединяющий передок с осевою частью; когда он гнется или ломается, то повозка ложится грудью на землю). На станции начинается починка. Человек пять ямщиков, от которых пахнет чесноком и луком так, что делается душно и тошно, опрокидывают грязную повозку набок и начинают выбивать из нее молотом согнувшийся курок. Они говорят мне, что в повозке треснула еще какая-то подушка, опустился подлизок, отскочили три гайки, но я ничего не понимаю, да и не хочется понимать… Темно, холодно, скучно, спать хочется…
В комнате на станции тускло горит лампочка. Пахнет керосином, чесноком и луком. На одном диване лежит поручик в папахе и спит, на другом сидит какой-то бородатый человек и лениво натягивает сапоги; он только что получил приказ ехать куда-то починять телеграф, а ему хочется спать, а не ехать. Поручик с аксельбантом и доктор сидят за столом, положили отяжелевшие головы на руки и дремлют. Слышно, как храпит папаха и как на дворе стучат молотом.
Разговаривают… Все эти станционные разговоры везде по тракту ведутся на одну и ту же тему: критикуют местное начальство и бранят дорогу. Больше всего достается почтово-телеграфному ведомству, хотя оно по сибирскому тракту только царствует, но не управляет. Утомленному проезжающему, которому осталось еще до Иркутска более тысячи верст, всё, что рассказывается на станциях, кажется просто ужасным. Все эти разговоры о том, как какой-то член Географического общества, ехавший с женою, раза два ломал свой экипаж и в конце концов вынужден был заночевать в лесу, как какая-то дама от тряски разбила себе голову, как какой-то акцизный просидел 16 часов в грязи и дал мужикам 25 рублей за то, что те его вытащили и довезли до станции, как ни один собственник экипажа не доезжал благополучно до станции, – все подобные разговоры отдаются эхом в душе, как крики зловещей птицы.
Судя по рассказам, больше всех страдает почта. [31] Если бы нашелся добрый человек, который взял бы на себя труд проследить движение сибирской почты от Перми хотя бы до Иркутска и записал свои впечатления, то получилась бы повесть, которая могла бы вызвать у читателей слезы. Начать с того, что все эти кожаные тюки и кули, несущие в Сибирь религию, просвещение, торговлю, порядок и деньги, без всякой надобности ночуют целые сутки в Перми только потому, что ленивые пароходы всегда опаздывают к поезду. От Тюмени до Томска весною до самого июня почта воюет с чудовищными разливами рек и с невылазною грязью; помнится, на одной из станций благодаря разливу я должен был ждать около суток; со мною ждала и почта. Через реки и затопленные луга тяжелые почты перевозятся на маленьких лодках, которые не опрокидываются только потому, что за сибирских почтальонов, вероятно, горячо молятся их матери. От Томска же до Иркутска почтовые телеги по 10–20 часов просиживают в грязи около разных Козулек и Чернореченских, которым нет числа. 27-го мая на одной из станций мне рассказывали, что недавно на речке Каче под почтою провалился мост и что едва не утонули лошади и почта, – это одно из обычных приключений, которые давно уже стали для сибирской почты привычными. Пока я ехал до Иркутска, меня в продолжение шести суток не обгоняла почта из Москвы; это значит, что она опоздала больше, чем на неделю, и что целую неделю терпела какие-то приключения.
31
Судя по рассказам, больше всех страдает почта ~ как они запуганы, забиты, как робки в вашем присутствии… – В письме к родным 16 мая 1890 г. Чехов писал о почтальоне, с которым переправлялся через разлившуюся реку Томь.
Сибирские почтальоны – мученики. Крест у них тяжелый. Это герои, которых упорно не хочет признать отечество. Они много работают, воюют с природой, как никто, подчас страдают невыносимо, но их увольняют, отчисляют и штрафуют гораздо чаще, чем награждают. Знаете ли, сколько они получают жалованья, и видали ли вы в своей жизни хоть одного почтальона с медалью? Быть может, они гораздо полезнее тех, которые пишут: «Оставить без последствий», но посмотрите, как они запуганы, забиты, как робки в вашем присутствии…