Из смерти в жизнь
Шрифт:
А ты? А мы? То прекрасное, что пробудилось в нас — неужто оно уснет навеки? Или и оно, чья суть есть дух, тоже вырвется на свободу?
Глава 8
Здесь и сейчас
Видения, которые тщился уловить дух человеческий, гаснут в его памяти. Торжествуют колокола и трубы. Та реальность, что открылась духу человеческому в миг вечности, уходит безвозвратно.
Реальность? Была ли то реальность, или сон, болезненный бред?
Странное дело: вся, недавно столь живая панорама времени и вечности, теперь бледнеет, как память об отброшенной галлюцинации. Подобно упавшим в воду снежным хлопьям, она тает, исчезает. Ее растворяет тепло. Тщетно дух человеческий всматривается в стену тумана. Она непроницаема. Вечность вновь бесконечно далека и непостижима — просто слово без смысла. Пространство грядущих эпох — простая фантазия. Даже завтрашний день, до которого всего один шаг, скрыт во мгле.
Покорившись вездесущему грохоту победы, дух человеческий озирает сегодняшнее человечество. Не сумеют ли люди, гадает он, подняться над собой в этот великий миг? О, если бы они, отринув недавнюю трагедию,
Дух человеческий видит, что все полчища людей едины, по крайней мере, в желании мира. Они надолго прониклись отвращением к ужасам войны, но жажда мести и страх воздаяния возбуждают в них жестокий разлад, а жажда власти и славы борется со страстным желанием навсегда покончить с тиранией. И, если люди желают мира, то не столько ради любви, сколько из страха. Победители протягивают друг другу руки над телом поверженного врага, но взгляды их недоверчивы. В ликующих городах толпы пьяны от музыки и нетерпеливой надежды, но там и тут трезвые молчаливые наблюдатели холодеют от сомнений.
Еще недавно побежденные народы, освобождаясь один за другим, встречали освободителей цветами, вином и поцелуями: теперь, один за другим лишаясь иллюзий, они остывали или даже обращали свое слабое оружие против новых завоевателей. Ведь эти победители, озабоченные установлением порядка или восстановлением разорванных тканей мира, не слишком нежно обращались с непокорным эмбрионом мира нового, чья странная неприглядная зародышевая форма отвращала взгляды тех, кто не умел распознать в ней надежды. А порядок победители понимали слишком просто, в старых, сношенных понятиях. Их прикосновения слепых лекарей не шли на пользу формирующемуся мотыльку, а задерживали его развитие, создавали не нового пробуждающегося человека, а старого лунатика.
Так это видится встревоженному духу человеческому, наблюдающему за событиями множеством глаз своей измученной плоти. Там, где прошла война, где войска тирана были изгнаны с неправедно завоеванных земель, отступающая волна, отхлынув к его главной твердыне, оставила после себя опустошения. Поля пусты, потому что молодежь угнали в рабство на вражеские земли. Деревни, — те, что не разрушены, не сожжены из мести — голодают, оставшись без запасов. Города искалечены или вовсе уничтожены, их механика разбита или украдена. И повсюду человеческие существа, грубо переплавленные войной или многолетним угнетением, или тщетным, хотя и отважным сопротивлением иноземным угнетателям, слишком привыкшие к жестокости, стали беспокойными и готовы вспыхнуть от одной искры. Изголодавшиеся, больные, подточенные неотступным страхом или внезапными ужасами, бессильной ненавистью или изнасилованной любовью, они измождены, смертельно измотаны — безрадостны, но легко отзываются на ребяческие или маразматические страсти, будь то дружелюбие или отвращение, пылкая благодарность или презрение. Слишком долго этими угнетенными правила одна грубая потребность. Всеми, кроме героев сопротивления, правила нужда — потребность не в боге, не в духовном спасении, не в освобождении человечества, даже не в спасении страны, а простая потребность в пище и одежде, в самых простых вещах, которых, сколько не ищи, нельзя было раздобыть в достатке. Этих простых вещей и спасения от жестокости завоевателя они добивались ежедневно, интригуя и совершая подвиги. Удивительно, как, вопреки всему этому, иные находили время и силы трудиться ради счастливого будущего, распространять отвагу и надежду через запрещенные газеты и радио, да и примером собственного героизма.
А потом, когда темная волна отхлынула, когда отпраздновали первые победы, измученные, потрясенные народы продолжали голодать. Неоконченная война еще требовала кораблей, поездов, грузовиков. И в неизбывном несчастье, видя, как богачи опять подбираются к власти, иные с горечью заявляли, что свобода обернулась насмешкой. И тогда эти несчастные народы, перекованные страданием, снова обращались к партизанской войне, вынуждая победителей-освободителей к жестокости.
Какие новые идеи, гадает дух человеческий, какой новый характер, дикий и взбешенный страданиями или, может быть, страданиями очищенный и воспламененный для холодного точного прозрения, породит этот истерзанный континент?
Как ни тяжелы бедствия освобожденных, их легче перенести, чем бедствия побежденного врага. Эти народы терзает не только ярость войны, но и проклятия жертв. Но и они, по природе не бесчеловечные, обладают телом и мозгом, нуждающимся в нежности и не переносящим зверств. Они одичали в неблагоприятных обстоятельствах — так бесится лошадь от жестокого обращения. И вот эта гордая и развращенная нация, слишком долго хранившая верность своему лжепророку, теперь расплачивается за все зло, что совершила во имя его. Ведь теперь освобожденные пылают местью. Ненависть и месть притворяются справедливостью и требованиями безопасности. Убивайте! Убивайте военных преступников, построивших концлагеря, вырывавших ноги, избивавших живые тела, сжигавших на медленном огне, отрезавших груди женщинами и тестикулы мужчинам, пытавших детей на глазах родителей, вынуждая к предательству. Они должны расплатиться самое малое такими же страданиями — все, вплоть до мелкого чиновника, выполнявшего зверский приказ. Что же касается масс, если убивать все эти миллионы непрактично или недипломатично, давайте хотя бы навсегда уничтожим их военную силу. Захватим или разобьем их технику, закроем шахты, разделим их страну между победителями, заклеймим их всех как преступников, используем их специалистов и рабочих, чтобы возместить ущерб, нанесенный другим странам. Дважды на протяжении одного поколения их варварская жажда власти вовлекала мир в войну. Теперь, наконец-то, пришел час расплаты! Медлительный как лава поток победителей уже вытоптал их поля, сокрушил города и села, пожрал их молодежь. А теперь беглецы с востока на запад и с запада на восток вливаются в стиснутое окружением сердце их страны, как звери бегут перед лесным пожаром.
Их армии теснили, ломая сопротивление. Сегодня победители встречаются.
Сегодня, когда во всех остальных странах ликуют колокола, молчит одна лежащая в руинах столица. И молчаливые толпы заполонили ее улицы, наблюдая за парадом захватчиков и ожидая расплаты. Но есть и такие, кто приветствует победителей. Тайное сопротивление прежней тирании наконец обрело голос. Другие меняют убеждения с переменой ветра и разыгрывают радостную встречу.
Дух человеческий, вглядываясь в мрачные умы побежденных граждан, ужасается и сочувствует им. Конечно, он винит их в былой измене духу, как винит всех людей и самого себя в вечной тщете и ошибках. Но ему известно то, чего не смеют признать победители: что огромная часть этого народа втайне ненавидела и осуждала пророка и его тиранию, хотя и не смела поднять голос, потому что ропот карался бесчеловечными казнями. Он знает, что тысячи не страшились даже этих кар. Они предпочитали тюрьму, болезни, пытки, гибель ума и тела, молчанию. Этих дух человеческий чтит как благороднейшие из своих членов. А трагедия всего этого народа теперь внушает ему жалость, потому что возмущенные близорукие победители готовят им месть и опустошение.
На последних стадиях городского сопротивления власть рухнула, порядок исчез. Столь дисциплинированные недавно горожане превратились в толпу отчаянных, преступных индивидуалистов. Но нет — даже в этом хаосе друг был верен другу, матери — своим детям, любящий — любимому. В этой крайности горожане проявили не только худшее, но и лучшее в себе. Здесь и там, из долгого забвения возвращалось лучшее. Ведь они люди! А какие небывалые бедствия им выпали! Улей их жилищ был растоптан, они укрывались в развалинах, защищая близких от орды бездомных пришельцев с восток и с запада, и от бежавших рабов, завезенных для тяжелых работ с завоеванных земель, а теперь открывших собственную тайную войну против горожан. Голодные бродяги схватывались за каждую кроху еды или объединялись в банды, чтобы, сметая полицию, штурмовать лавки. Больные и умирающие без помощи лежали в развалинах. Истощенные тела этих некогда гордых горожан не справлялись с охватившей город заразой, а мертвых было слишком много, чтобы их хоронить.
Но теперь война окончена. Больше не воют сирены. Над головами, демонстрируя силу, кружат десять тысяч самолетов победившей армии.
С ужасом, с недобрым предчувствием вглядывается дух человеческий в сознания этих отчаявшихся горожан и их соотечественников по всей измученной стране. Какую роль сыграют они в новом мире, балансирующем на лезвии ножа между отчаянием и надеждой — в мире, где невротичные умы готовы вспыхнуть от первой же искры несогласия? Пожилые, более мягкие горожане, давно не смевшие даже шепотом выразить мечту о забытом прошлом, когда город был счастливее, а народ добросердечнее, теперь открыто восхваляют прежние времена, хотя сами они своим смирением помогали убить старый порядок и утвердить новое злобное государство. А молодые? Они не знали того более счастливого века. Они не дышали воздухом веры, без которого их предки не могли жить. С детства их умы муштровали и извращали для новой, дьявольской веры. И хотя многих из молодежи уже тошнит от зверств, они не ведают о духе. Потрясение наконец пробудило их от кошмарной иллюзии, в которой они родились, которую невольно принимали за реальность. И теперь, в новом незнакомом мире дневного света, они не смеют шевельнуться. Им нет в нем места. Как слепой, которому вернули зрение, они растеряны и парализованы новым откровением. Некоторые осмеливаются вслепую, неуклюже и неверно, тянуться к нежности, которую их так старательно учили презирать. Для таких есть надежда. Но другие, слишком отравленные наркотиком ненависти и насилия, ревниво отрицающие все счастливое и любящее, яростно сражаются с более мягкой частью своей натуры и неизлечимо превращаются в безумных героев, в извращенных святых или просто в вандалов. Озлобленные, лишенные веры падением своего вождя и поражением отечества, они дают клятву мести, посвящая себя будущей войне за порабощение всего человечества.
Ощущая в себе извращенный героизм этих пропащих душ, дух человеческий содрогается. У них такие же тела и мозги, как у всех. Когда-то они были маленькими детьми, подавали надежды, как стройные зеленые ростки человечности. Но отрава обожгла и изуродовала их. Подсчитывая, сколько таких, дух человеческий отчаивается — потому что победители замыслили месть, а месть порождает новую месть, и там, где месть правит умами, изверги и вандалы становятся удобными орудиями, если не вождями.
Но побежденные — это всего один народ из множества. Дух человеческий обращает взыскательный взгляд на победителей: на этих солдат, закаленных трудностями и боями, готовых убивать пулей и снарядом, штыком, гранатой или ножом. Замечает он и мальчиков в воздухе — пилотов, стрелков и остальных, запертых в своих машинах, объединенных дисциплиной и товариществом во имя экипажа. В сердцах этих захватчиков он ощущает глубокий, сокрушающий ужас перед войной и тоску по мирной жизни. В каждом из них он находит неясную, но настойчивую потребность в неком «мы», более нежном и глубоком, чем вынужденное товарищество армейской роты или экипажа. И с этой потребностью пробуждается смутная нежность ко всем людям, даже к побежденным. Пусть сейчас эти победители требуют воздаяния, через минуту они способны поделиться пайком с голодным ребенком. В каждом из них жажда мести сдерживается слепым и настойчивым, отчаянным стремлением к духу, и оно же тревожит пораженных войной горожан.