Из собрания детективов «Радуги». Том 2

Willi Corsari

DOOR EEN NOODLOTTIG ONGEVAL

Перевод с нидерландского К. Федоровой

В конце моего первого учебного года в Утрехте я получил письмо от отца. Он справлялся, каковы мои планы на каникулы. Я написал ему, что мы с одним приятелем по университету собираемся на мотороллерах в Нормандию. Тогда он предложил по пути заехать к ним и погостить несколько дней. Мне это не очень улыбалось, но отказываться было неудобно. Да и приятель мой сразу загорелся: он совсем не знал Парижа, к тому же, думаю, ему было интересно пожить в доме такого известного человека, как мой отец, важной фигуры на шахматной доске международной политики, чье имя в последние годы не сходит с газетных полос.

Но из задуманного нами путешествия ничего не вышло. Как раз перед началом каникул мой приятель попал в аварию, все обошлось благополучно, но ездить на мотороллере пока что было нельзя, тем более пускаться в путешествие. Так что я оседлал свой мотороллер и в одиночку отправился в Париж.

Когда я прибыл домой, Вивьер, секретарь отца, вручил мне письмо и на словах передал, что накануне вечером отцу пришлось вылететь в Нью-Йорк на какую-то важную конференцию. Его жена, как обычно, его сопровождала. В конверт был вложен чек. «Маленький подарок на каникулы», — писал отец. Он выражал надежду, что уж на обратном-то пути мы с приятелем непременно побудем у них несколько дней. Сам он рассчитывал вернуться не позже чем через неделю. Королевский дар и лаконичная приписка — это очень характерно для отца и наших с ним взаимоотношений.

Я позвонил Луиджи, но никто не ответил. Ну ясно, он с родителями и сестрами отправился в Рим.

И вдруг мне пришло в голову, что я тоже могу поехать в Рим. Это же прекрасная возможность осуществить давно лелеемое желание, говорил я себе. И отец не будет сердиться и расстраиваться. Ведь ему вовсе не обязательно об этом знать. А на обратном пути я заеду в Нормандию, так что при случае смогу что-нибудь о ней рассказать.

Я убеждал себя, что хочу поехать в Рим исключительно ради того, чтобы воскресить давно забытые воспоминания; возможно, они будут грустными, но все же мне будет приятно. И я сумел себя в этом уверить — дело в том, что за последние два года эта мысль стала для меня определенной формой самообмана и служила мне защитой от мыслей и предположений, которые я сам сотни раз называл безумными и постыдными, но к которым упрямо возвращался снова и снова.

Итак, мне удалось обмануть себя, и на следующий же день рано утром я на своем мотороллере отправился в Рим, внушив себе, что у меня нет для этого других причин, кроме несколько сентиментального желания вновь увидеть места, знакомые с ранних детских лет.

Я постарался пробудить в себе настроение приятного ожидания, однако не сумел его сохранить, и оно покинуло меня, как только я прибыл в Рим. Пришлось сознаться себе, что это была не единственная причина моего стремления

попасть сюда. Но, честно говоря, я изо всех сил цеплялся за глупую надежду, что воспоминания, которые мне, быть может, удастся здесь воскресить, навсегда освободят меня от дурацких и даже постыдных предположений, упрямо копошившихся где-то глубоко внутри, точно ядовитые змеи, которые вновь и вновь поднимают свои злобные головки, отвратительные и угрожающие.

Еще в пути я прикинул, что у меня есть две возможности узнать, где находится дом, в котором я родился: через графа Ломбарди или через отца моего школьного товарища Луиджи. Граф Ломбарди наверняка знает адрес: он старый друг отца и в прежние времена, когда мои родители жили в Риме, часто бывал у них. А отец Луиджи в это же самое время был там корреспондентом одной французской газеты. У него, несомненно, сохранились связи, и он сможет узнать нужный адрес у кого-нибудь из посольства. Но в доме Луиджиного дедушки телефон тоже не отвечал. Все понятно: они уехали в этот свой домик в горах, о котором Луиджи так часто мне рассказывал. Себе-то я мог признаться, что был не только разочарован — с Луиджи я, конечно, с удовольствием повидался бы, — но и испытал известное облегчение.

Звонить графу Ломбарди я не стал. Убедил себя, что его тоже наверняка нет в городе. Обычно все, кто может себе это позволить, с наступлением летней жары покидают Рим.

Однако всякому самообману есть предел, когда-то человеку приходится встретиться с действительностью лицом к лицу. Так случилось и со мной. И все же в течение трех дней я продолжал принятую игру: бродил по Риму, легкомысленно полагая, что сразу же узнаю дом, в котором родился, хотя, когда мы его покинули, мне было всего четыре года. В памяти сохранилось лишь, что дом был большой, с внутренним двориком, где находился старый колодец. (Не слишком обнадеживающие приметы для такого города, как Рим, где сколько угодно больших домов со внутренними двориками.)

А на самом-то деле я страшился найти дом своего детства и понял это окончательно, когда увидел тот сон.

Он приснился мне на третий день моего пребывания в Риме. В тот день я благоразумно последовал общему примеру и в самые жаркие часы остался в гостинице, соблюдая сиесту. Да я и не мог бы иначе. Я был совершенно без сил, голова разламывалась. Так что я принял порошок и пошел к себе в номер. Закрытые ставни не пропускали солнечных лучей, я лег нагишом на кровать, укрылся простыней и почти тотчас уснул.

Вот тут и приснился мне страшный сон.

В детстве меня часто мучили кошмары. Мои крики будили весь дом, и сам я долго еще после этого не мог успокоиться и заснуть. Что мне тогда снилось, я не знаю.

Но так было давно. К восьми годам все прошло. Позже мне часто снились сны, особенно в последние годы, но это не были кошмары. Наоборот, они были полны неясного блаженства, как я не без смущения припоминал утром, догадываясь, что причиной были томления пробуждающейся плоти.

На этот же раз мне приснился по-настоящему страшный сон.

Я до сих пор помню его во всех подробностях. Начался он вполне спокойно и даже приятно, хотя с самого начала во мне зашевелился какой-то безотчетный страх. Причем никакой связи между событиями, происходившими во сне, и этим все растущим страхом, казалось, не было.

Сначала я услышал голос, который как будто принадлежал моему отцу, но звучал он как-то непривычно, словно гулко отдаваясь в пустом помещении. Голос поздравил меня с успешно сданным экзаменом и сказал: «Молодец, отлично справился. Сделал еще один шаг вперед».