Из того ли то из города
Шрифт:
Не послушались ханы; собрали войско хазарское, вышли в степь, навстречу рати княжеской. Да только любой рассудит: вон, камень у берега лежит, в три обхвата. Он ведь прежде на горке дорогу проезжую перегораживал. Сколько лет мимо него ездили, а потом уговорились, взялись всем миром, подрыли, да и столкнули с места.
– Нет, сам-то Илья этого не видел, это еще до его рождения случилось. Отец рассказывал.
– Катился тот камень, все снося на своем пути; немного до реки не докатился. Так и лежит там с той поры. Попробуй-ка, встань кто поперек камня того катящегося!.. Хазары попробовали. Где теперь царство Хазарское? Нету, как будто и не было.
Сколько потом, после того как ушел странник, сидя позади избы на скамеечке да на небо глядючи, представлял мальчик
Долго деревеньку никто не посещал, а потом соседи, в город ездившие, привезли вести нежданные. Не забыл князь киевский, как преградили ему дорогу вятичи, не желая ссоры с дикими. Негоже, решил он, одному племени в сторону от прочих смотреть. Одни у нас обычаи, единой земле быть должно. Кого лаской, а кого силою вразумил. Не сказать, чтобы побил, а так, потрепал. Но так, чтобы вдругорядь не возвращаться да не разобъяснять тем, кто надумал в лесах отсидеться, - нет больше вольных вятичей, теперь всем племенам хоть и в особину, а заодно жить...
Приметил Илья, в окошко глянув, вышел отец провожать странника, довел до ворот, остановились они. Разговаривают о чем-то. Отец голову опустил, а странник время от времени на избу взгляд бросает. Постояли, поговорили. Развел руками странник, вышел за ворота, повернулся к Ивану, поклонился в пояс, и пошел себе далее, лучшую долю искать. Горько стало мальчику, ох, и горько...
А раз как-то, едва год начался, снег еще не везде сошел, едва-едва первая зелень показалась на обширных проталинах, голос зычный на дворе раздался: "Отворяй, хозяин!", и удар в дверь, да такой, что чуть с петель не слетела, даром что не заперта была. Иван и Ефросинья о ту пору дома были. Вздохнули, переглянулись. Ефросинья из горницы прочь вышла, Иван у стола встал. В проем вошел, - у Ильи аж дыхание перехватило, - богатырь, как в сказках деды описывали: статный, в плечах широкий, усы и борода густые, нос картошкой, глаза суровые, в кольчуге и при мече, щит за спиной. Не спросясь, отодвинул Ивана в сторону, сел на лавку, на Илью глянул. Тут второй в избу прошмыгнул, ровно лиса. Невысокий, шапка неразбери поймешь, с головы свесилась, не понятно, как и держится, кафтан потрепанный, сам худосочный, сумка на боку. И что еще Илье запомнилось, - все остальное как-то поблекло, - нос длинный, острый, что твоя стрела.
– Стало быть, сын у тебя в возраст вошел, а потому двойная подать с тебя причитается. Надел твой того же размера остался, а вот рук рабочих прибавилось, - сорокой прострекотал остроносый и на Ивана уставился. Хищником смотрит.
Помолчал хозяин, потом вздохнул тяжело и ответствовал, с горечью в голосе.
– Верно ты сказал, вошел сынок в возраст. Да только вот рук рабочих не прибавилось, беда с ним приключилась, обезножел он. Ходить не может, куда там с сохой управляться.
– Обезножел он, или нет, до нас это не касается. Сегодня он, может, и не ходит, а что завтра будет, про то никому не ведомо. Позови знахаря, заплати - не поскупись, и вся недолга.
– Не первый день бедствуем. Не помогли ни знахари, ни знахарки. Одна только и осталась надежда, что на чудо.
– А хоть бы и так. Чудо - так чудо. Только зю до твоих забот дела нет, у него своих хватает. Пользуешься землей, что дружина посадская от ворогов оберегает, плати, сколько сказано. Хочешь, мехом плати, а не то - деньгами... Добром не заплатишь...
Посуровел Иван, нахмурился. Туча тучей стоит, кулаки сжал. Что-то сейчас будет!..
– Что, селянин, на кулачки переведаться хочешь?
– раздался голос богатыря. Не насмешливый, будничный, даже вроде как усталый.
– Ну так пойдем на двор, потешимся. В избе, оно не сподручно как-то...
Не обидела Ивана природа силушкою, ну да и в дружину посадскую не с дороги берут. Молодцы там - что твои быки, к потехам ратным привычные, не токмо что себя в обиду не дадут, сами кого хочешь обидят. Их голым кулаком и видом суровым не испугать, - не то видели...
Опустил голову Иван.
– Не охотник я, нет у меня мехов.
Вышел
– Вот и славно!
– поднялся богатырь.
– Забирай, дальше пошли!
И легонько так остроносого подтолкнул. Только это кому легонько, а кому... Тот едва в дверь не втемяшился, однако ж кружки со стола ухватил. Цепко так, ровно филин зайца, ухватил. Дверь распахнул, и в сени. А богатырь будто замешкался у порога. Глянул на Ивана, на Илюшку, что на печи замер, и вышел, ничего не сказав.
Погодя немного, подхватил Иван сына на руки, вынес на крыльцо, усадил. Сам рядом сел. Ворота полураскрыты, видно, что в деревушке делается. Ничего. Словно вымерла. Взрослые не ходят, мальцы не бегают. И тихо, ни собак, ни даже кур не слышно. Скрипнула позади дверь. Тихо спустилась Ефросинья, рядышком присела. Удивительно даже: крылечко ни весть какое, двоим с трудом разминуться, а тут трое сидят - и ничего, не теснотно.
– Тять, а это богатырь княжий был?
– осмелился спросить Илюша.
– Княжий да не княжий, - ответил Иван.
– Город наш нынче князю подать платит, а мы, как и прежде городу. А городом нашим люди богатые правят. Как и что делать, промеж себя решают, как у нас, на сходе. Посадника выбирают, чтобы каждый день сходы не чинить...
Сколько так просидели, не ведомо. Только послышались смех, говор, конский топот. Не торопясь, проехали по улице мимо ворот вершники: двое остроносых, - это Илюша их так назвал, хотя второй вовсе таким и не был, - да пятеро богатырей-дружинников. Собрали, что положено было, назад подались.
А деревушка так до вечера и оставалась, будто вымершей...
Разные люди в избу хаживали...
Сколько лет минуло с той поры, как оступился Илюша у крыльца, когда лучиком робким среди грозных грозовых туч глянула надежда. Рассказал Ивану странник, а тот, как мог - Ефросинье передал, - да только и отрок слышал. Впрочем, какой же он о ту пору отрок был? Мужать начал, в силу входить, кабы не недуг - всем бы взял. Ну да не о том речь. Говаривал странник Ивану, что ходят по свету белому люди; точнее сказать - по обличью-то люди, а по словам да делам... Многое знают, многое умеют. Им, поговаривают, книга особая дадена, голубиной именуемая. В сорок сажен длиной, в двадцать шириною. Страницы у нее не пергаминные, а тонкого серебра; буквы-то в ней не чернилами писаны, а чистым золотом. Кому на роду написано, - только тот прочесть и может. Потому - в книге той все тайны прописаны, и земные, и небесные. Кто прочел ее - ввек не забудет, силу обретет такую, что и представить невозможно. Не ту силу, чтоб обороть кого, а иную, сокровенную.
– Уж не о волхвах ли говоришь, что по темным лесам да пещерам живут, от людей хоронятся?
– Нет, не о них. Волхвы - те на одном месте обретаются, свои у них книги, свои порядки. Эти же что ни день, на новое место переходят, потому и прозвание им - калики перехожие.
– Как же их узнать-то?
– А просто. Лапотки-то у них из семи шелков, в носке камешек самоцветный; сносу им нет. В руках - посох из рыбьего зуба, в девяносто пудов. Ну, а в остальном - кто как, вот, скажем, как мы с тобой.
– И что же они, все могут?
– Сказано же тебе, книга у них такая, что все про все прописано. От любой хворости избавляют.
– Ты сам-то видал?
– Сам не видал, а люди сказывали.
– Ну, иной сбрехнет, не дорого возьмет... Да и где их искать-то, калик твоих?
– Про то не ведаю. Может, и искать их не надо... Коли они таковы, как про них сказывают, может, они сами придут, когда время настанет...
Крепко запали в душу Илье слова странника. Улучил он времечко, да и спросил дедов, слыхивали ли они что-нибудь про калик перехожих? Переглянулись Тимофей с Яковом, крякнули. Не может такого быть, чтобы случайно до того их о том же самом Иван спрашивал. Верно, отвечали, сказывают в народе про таких. Да только небылицы все это. Сам посуди.
Жил да был далеко отсюда, в тридевятом царстве тридесятом государстве царь, по имени Аггей. Померла у него жена, и остался он с красавицей-дочерью...