ИЗ ЗАПИСОК О 1812 ГОДЕ
Шрифт:
Затаила она все и от нас: и мы, помолясь господу богу, прогнали жен, детей и стариков наших в леса, на волю божью".
Н. Русские мужики рассуждают!
Л. У них смысл простой, но удивительный. Однажды при мне, ваши воины, государь, думали, что выманят у них что-нибудь кучей беленьких бумажек. Они взглянули, покачали головами и, не дотрагиваясь до них, сказали: "Не русские это бумажки, господа честные, а французские".
Н. Коленкур! Коленкур! Чего ты смотрел? Дурачился, давал детские балы!
Коленкур! Сам ты ребенок! Несмысленный! Не умел он взглянуть на крестьян.
Л.
Н. Русское дворянство разбежалось от татар, которых правительство призвало на помощь и которые теперь все опустошают и все жгут…
Л. Государь, осмелюсь доложить, в русских полках есть и татары, и мордва, и черемисы, и чуваши: это обыкновенный ход службы. Но, государь! Русское правительство не могло призвать никакого целого племени татар.
Н. Как? Что?
Л. Клянусь богом!
Н. Не клянись, а в Париже об этом ни слова. Мои ветрогоны французы всему поверят, что скажу им. Я подарил их именем "великого народа"… Итак, ты думаешь, Лесепс, что все русские вооружились за Россию?
Л. Все. Я встретил тут родственника одного из почтеннейших петербургских коммерческих домов. Разговариваю с ним и слышу, что один из членов этого богатого и уважаемого дома, отправя семейство в Ярославль, закинул ружье за плечо и полетел в армию Кутузова.
Н. Перед сражением Бородинским я говорил Раппу, что Кутузов в Браунау просидел три недели, не выходя из комнаты. Он и теперь засидится…
Л. Не думаю, государь!
Н. Как!
Л. Я слышал еще в царствование Екатерины Второй самые лестные об нем отзывы и Суворова и других тогдашних полководцев.
Н. Кутузов не Суворов.
Л. Не смею спорить. La querre est votre element. Война ваша стихия. Но императрица Екатерина употребляла Кутузова в делах военных и политических. 1794 года он совершил знаменитое посольство в Константинополь, и сказывают, что остроумием своим развеселил и султана и весь важный диван. А при том, государь, снова отваживаюсь доложить: дух русский дивно воспылал.
Вообразите себе, государь, когда я с графом Лаперузом был в Камчатке, тогда находился там комендантом полковник Козлов-Угринин. Ему теперь лет девяносто, и, я слышал, что и он, как пылкий юноша, полетел в Московское ополчение.
Н. Ужасно! Это тот самый русский, которому, по приказанию моему, отправлено великолепное издание Лаперузова путешествия.
Л. Тот самый.
Н. Неблагодарный! Итак, Лесепс, ты думаешь, что нет никаких средств достать продовольствия.
Л. Никаких, государь! При переходе через Неман вы изволили приказать запастись продовольствием только на тринадцать дней…
Н. В Италии я в две недели одержал шесть побед и преобразил области…
Л. Государь! В Италии. Какое там небо! А слышите ли, какой ревет ветер под небосклоном московским? Но и это только приступ к бурям зимним в России!..
Н. Коленкур! Коленкур!.. Неправда, не он звал меня в Россию. Наполеон звал туда Наполеона и-я в Москве… Но, Лесепс, еще раз спрашиваю, уже ли нет никаких средств!
Л. Никаких.
Н. Итак, армия погибнет. Поди! Я обдумаю.
Два исторических свидетельства о изнурении и погибели многочисленных войск, вдаль заведенных, существовали в семнадцатом и восемнадцатом столетиях и предложены двумя великими французскими писателями. "Рим,-говорит Боссюэ, историк,-сберегал легионы свои, сражаясь с неприятелем, пришедшим с берегов Африки. Римляне знали, что и одно время истребит Ганнибаловы полки в чужой стране, угрожавшей им нуждою я голодом".
"И флоты многочисленные и войска исполинские,- говорит Монтескье,- никогда не успевали. Они истощают области походом дальным и если даже и не подвергнутся какому-нибудь особенному злоключению, то все однако не найдут пособий".
Времена переменяются, но уроки Истории неизменны. То, что говорил Вегеций за несколько веков до Боссюэ и Монтескье, то же самое повторил и Кутузов 1812 года. "Расстроенные силы неприятеля не позволяют ему делать против нас покушений. Удалением от пределов своих лишен он всех пособий".
А между тем, когда в недрах нашего Отечества полки завоевателя час от часу более истощались от голода и болезней, нераздельных с ополчением разноплеменным, о чем выше показано из правил умного Вегеция, между тем в России составлялось новое ополчение, кроме того, которое начало устраиваться в июле месяце; ополчение непобедимое, ибо силу свою заимствовало из непреодолимой силы душевной. То было ополчение русских крестьян, названных нашим полководцем "истинными сынами Отечества". Вещали уроки истории, как пагубно полагаться на одну внешнюю силу, пренебрегая или не зная могущества силы нравственной. "Карл Пятый, исполин - обладатель своего века, в политических соображениях своих ошибался оттого, что не умел исчислить действия сил нравственных и почитал мечтою мужество бескорыстное, то есть самоотречение".
А разве Наполеон забыл, что 1790 года, в год кончины бессмертного Франклина, Франция, в лице представителей своих, облекшись в печальную одежду, торжественно повестила, что никогда не будет воевать в духе завоеваний? Эта повестка смолкла в громах победы Маренгской.
Но неужели Наполеон не знал уроков истории? Знал и много знал до тех дней, когда наступил суд божий.
А тогда! Тогда тот, кто почитает других недальновидными, тот сам низвергается в мрак еще густейший. К ниспровержению смысла его нужно только долговременное счастие" (Боссюэ - историк).
"Великие мира, протекшие обширный театр летописей всемирных, чем вы славились? Тем ли, что вы повелевали судьбою и по произволу своему управляли переменами, изменяющими лицо земного шара? Нет, вы были только орудием воли непреодолимой; вы исполняли только веления определения невидимого распорядителя вселенной, который по неисповедимым судьбам своим управляет жребием человечества" (историк Иоанн Миллер).
И как неисповедимы судьбы провидения! Кто думал из политиков европейских, что Англия в блеске и на заре девятнадцатого столетия должна будет ополчиться самоотречением предков наших семнадцатого века и в тот самый год, когда предки нынешних англичан подавали им длань дружественную? Кто это знал? Ни сир Вальполь, ни Шатам, ни Пит: никто того не знал, кроме провидения. Оно повелело, и англичане девятнадцатого столетия воскликнули: