Из записок сибирского охотника
Шрифт:
Хоть и тут все кончилось благополучно, но оказалось, что какой-то негодяй, имея неудовольствие на моего возницу, как говорят «по насердке», вздумал подшутить над Петрухой: он, каналья, развожжав всю тройку, привязал концы вожжей к гужам.
Ну какому же седоку придет в голову освидетельствовать запряжку да вообразить такую безумную выходку простонародной «шутки»?..
Недаром я только кричал Петрухе:
— Держи, держи, братец, покрепче!..
А он, упираясь из всех сил, тянул вожжи, тпррукал и только приговаривал:
— Что за оказия! Что за диво! Да вожжи-то, барин, словно приклепаны!..
Да! Вот и была бы оказия, если б вся развожжанная тройка сразу направилась на дорогу да покатила всевозможными буераками на Верхний промысел!..
Но вот подошел и март; дни стали подлиннее, а солнышко начало так пригревать закоченевшую даурскую природу, что появились лужицы и обрадовавшиеся воробьи, немилосердно чирикая, собравшись в большую компанию, учинили в них купанье. Как они, шельмецы, весело поскакивая по краям лужиц, прыгали в холодную снежную воду, приседали, били по ней крылышками; а вдоволь накупавшись, быстро поднимались на ближайшие кровли, чтоб отряхнуться, обсушиться на солнышке да носиком привести в порядок только что подмоченные перышки.
Долго стоял я на крылечке, любуясь проказами пакостливых пичужек; рядом со мной сидел мой Танкредушка, и мне ужасно смешно было смотреть за наблюдениями умной собаки, как она, приглядываясь к купающимся воробьям, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, следила за их проказами; а лишь только они улетали на крышу и чиликали на ее окраине, трепыхаясь крылышками, Танкред тотчас поднимал голову и наблюдал уже наверху.
Но вот вижу, что в воротах показалась широкая приземистая фигура старика Кудрявцева.
— А, дедушко! Здравствуй, брат! — сказал я, протягивая ему руку. — Зачем пожаловал?
— А вишь, барии, день-то какой! так вот и охота по козьим пастям съездить.
— Это, брат, хорошо ты придумал, а то я соскучился да вот и смотрю, как воробьишки купаются.
— Чего на них смотреть, от этого не прибудет; а вот вели-ка лучше седлать коня да и поедем к ловушкам.
— Так что ж, поедем. Ну, а винтовку брать или нет?
— Да как не брать, что ты? Неужели дома оставить? А кто ее знает, может, где и козуля подвернется на пулю.
— Хорошо, ну а ты пообедал?
— Нет не едал, а на суседе видал, как он ложкой хлебал, только утром чайку и пошвыркал да вот все-то и фыркал. — шутил старик.
— Так давай пообедаем да и водки отведаем; а потом и поедем, хоть к пастям за медведем, — отшучивался я тем же.
Кудрявцев только покачал головой, улыбнулся и пошел за мной в сени.
Пока Михайло суетился около стола, я велел оседлать коня и приготовился к поездке, а после закуски старик, сходив домой, встретил меня уже на дороге.
Забравшись в горы, мы осмотрели несколько «поедных пастей», но все они стояли настороженными и никого не изловили. Подъезжая уже к последней, Кудрявцев издали заметил, что она опустилась.
— А-а! Вон кого-то бог дал, вишь, опрокинулась, — сказал он, поторапливая коня.
— Может, и так упала, от ветра.
— Нет, барин, не так; ведь я вижу, что козульи ноги торчат за колодой.
Подъехав поближе, я действительно увидал попавшую в пасть козулю и не мог не удивиться дальнозоркости своего ментора.
Соскочив с лошадей и вынув добычу общими силами, мы обрадовались тому, что она была «талая», а это доказывало, что коза попала только незадолго до нашего приезда. Отойдя немного в сторону, я разложил небольшой огонек, а старик принялся настораживать пасть.
Подкладывая сухие веточки, я не смотрел на его действия, как вдруг услыхал какой-то тупой стук, а затем крик старика. Оглянувшись, мне прежде всего бросилось в глаза то, что моего ментора нет на том месте, где он возился, — точно он провалился сквозь землю. В один миг бросился я туда, и мне представилась такая картина: Кудрявцев лежал под самой пастью ко мне ногами, а головой несколько под горку, и на нем лежала одна опадная колода. Я тотчас приподнял ее на «подсошек» и вытащил старика на снег; он кое-как сел на валежину, мутно глядел на меня да тихо потирал поясницу.
— Тебя это как угораздило? — спросил я сочувственно и не имея сил удержаться от смеха.
— Да я ее, проклятую, насторожил как следует, а тут мне и покажись, что какой-то пруточек задел насторожку, вот я сдуру-то стал на коленки, уперся рукой на снег… да и полез отдевать… а он у меня, значит, подтаял… Ох, ох! — стонал он от боли.
— Ну так что ж дальше?
— Постой, барин… дай с духом собраться.
— Эк тебя понажало! Верно, порядочно стукнуло?
— Ни чего, брат, ладно притиснуло… Ох!.. Будь она, проклята!.. Вот она глупость-то наша мужицкая!.. Пусть бы мальчишко, а то, слава богу, век доживаю, да не сообразил того, что день-то, мол, теплый… вот я со снегу-то, значит, как оборвался, так щукой и плюхнул прямо под колоду, сорвал головой «симу» (волосок, насторожка) да и угодил вместо козули… Ох!.. как муторно стало…
— Постой, дедушка, я тебе сейчас подам рюмочку водки — тогда и отойдет.
— А ты, барин, пошарься в моей сумочке, там есть в бумажке толченый нашатырь… Так вот с ним я и выпью…
— Ладно, ладно! А ты пока поешь снежку, распояшься да приразденься маленько.
— Тпфу!.. Чтоб ее язвило!.. Как она меня изловила, проклятая! — причитал старик, потирая поясницу.
Отыскав в сумочке дедушкин «мидикамент», я тотчас налил в деревянную чайную чашку (китайскую, на манер блюдца) водки, насыпал в нее нашатырю, разболтал и подал больному. Он, набожно перекрестившись, выпил целебную влагу; а затем снял шубу, кое-как постлал ее на снег, улегся кверху спиной и просил, чтоб я растер ему водкой поясницу. Но я его не послушал, а сначала крепко протер снегом и потом уже водкой. Кудрявцеву сделалось полегче; однако же он, все еще неудовлетворяясь моей помощью, упрашивал «потоптать» поясницу.