Из записок сибирского охотника
Шрифт:
— Как это, дедушко, потоптать? Ногами, что ли? — спросил я, недоумевая.
— Ногами, барин, ногами; так, значит, встань мне на опояску, да и топчись сначала помаленьку.
— Что ты, сдурел? Ведь тебе не вытерпеть?
— Нет ничего — становись, тогда и отлегчит.
Я сбросил большие кунгурские сапоги, тихонько в одних чулках забрался на старика и начал перебирать ногами по пояснице.
— Ну, барин, хорошо!.. Теперь дави пошибчее… вот так!.. Важно!.. Дави хорошенько, не бойся!..
Дошло до того, что я уже чуть только не плясал на дедушкиной пояснице, а он все еще крепился да просил «пошибчее». Но вот наконец у меня под ногами что-то хрустнуло; я испугался и соскочил на снег. Вот, думаю, беда! Зарешил своего «дедушку»!..
— Ну что? — спросил я, нагнувшись и заглядывая на его физиономию.
— А вот теперь славно; слышал, как хрустнуло?
— Слышал, так что из этого вышло?
— А это, значит, — вся боль переломилась, вот и ныть перестало, — сказал он, приподнимаясь и отряхивая с бороды набившийся снег.
— Ну и слава богу! А теперь, дедушко, вот что: давай-ка я опять протру тебя снегом, а потом водкой, хорошо?
— Хорошо, барин, потрудись, пожалуйста.
Я тотчас, встав на колени, исполнил эту штуку со всеми онерами фельдшерского искусства, так что охлажденная и побелевшая поясница снова получила розовый цвет и настоящую теплоту кожи, а старик говорил: «Как теперь важно загорела, так и пощипывает!» — и, вставая, оделся, а потом выпил еще с нашатырем водки, потянулся, помахал руками, а затем, как здоровый, пошел к огоньку, чтоб освежевать добычу.
— Ну, дедушко, хорошо еще что ты был в шубе, да на пасти лежала только одна колодина, а то бы, пожалуй, и плохо случилось.
— Это значит, что господь еще грехам моим терпит, а то бы капут! Так бы прикурдючило, что тут бы и дух вон — вот только наложил бы другую колодину.
— А бывали когда-нибудь на твоей памяти такие несчастные случаи?
— Бывали, барин; вон однажды на Борях (деревня) задавило пастью промышленника, так она небось не спросила, как зовут да не посмотрела, молодой или старый, а так сердешного жулькнула, что тут же и душу богу отдал, — беда!..
— Надо, брат, везде осторожность, вот что!..
— Гм! Да где ее скажи-тка не надо? С ложки хлебаешь — и то бойся, как бы не подавиться, а не то что при эвтаком разе. А вот, барин, при постановке зверовых луков, так там еще страховитей, не то как раз насквозь стрелой пронесет, я их боюся до смерти, оттого и не ставлю.
— Это, брат, верно; их нельзя и не бояться, а то чуть прозевал да заехал не с той стороны, не «путиком», — вот и беда, как раз попадешь вместо зверя. С ними я познакомился, как был в Бальдже и частенько ездил с промышленниками. Однако же давай-ка, брат, собираться, а то запоздаем.
Мы тотчас привязали козулю в торока, насторожили пасть и уже в сумерках поехали к дому.
К концу марта и с появлением теплых весенних дней Кудрявцев неоднократно сманивал меня на глухариные тока, так что я совсем почти позабыл своего приятеля К., но, несмотря на такое отрадное состояние, мне все-таки каждая вещь на промысле напоминала об этом зловредном создании.
Не забуду, как однажды сидел я на току за деревом и караулил подлетающих глухарей. Отличное утро, только зарумянившись на востоке, обещало превосходную погоду. Кудрявцев, тоже притаившись неподалеку от меня, тихо поколачивал ножом в деревянные «ножны», отлично подражая «щелканию» сибирских глухарей.
Вдруг я услыхал его сдержанное воззвание:
— Барин! Гляди-тко, вон и к нам гости подходят.
— А! Где? Какие гости?
— Да, вишь, беглые пробираются и не чают, сердешные, что тут их начальство.
— Ну так спрячься, пожалуйста, посмотрим, что от них будет.
Мы затаились за деревья и только осторожно посматривали в ту сторону, где они шли без всякой опаски. Бежавшие пасынки судьбы с ненавистной им каторги бойко шагали с хотульками на плечах по оголившемуся ягоднику и только местами похрупывали по зачиравшему снегу. Не дойдя до меня сажен пятнадцать, передний беглец вдруг остановился и тихо сказал товарищу:
— Стой, брат! Смотри, тут кто-то есть, видишь, дымком попахивает, надо остерегаться. — И он, нагнувшись, тотчас выдернул из-за правого голенища довольно большой нож.
— Куда это вы, друзья, направились?! — спросил я громко, вышагнув из-за дерева.
Они ту же минуту узнали меня, вероятно, скорее, по голосу, побледнели, сдернули шапчонки, «упали» на коленки, и ножик сам собой выпал из руки перепугавшегося беглеца от такой неожиданной встречи.
— Виноваты, ваше благородие! Только сегодня бежали, — сказал передний.
— Ну так вот что, ребятушки! Послушайтесь моего доброго совета — воротитесь да идите обратно на Верхний, а я постараюсь, чтоб с вас не взыскивали за побег, поняли?
Они молчали и, несколько оправившись, многозначительно переглянулись между собой. Тут подошел Кудрявцев с готовой винтовкой.
— Верно, братцы, барин вам сказывает, бегите скорее домой да и заявитесь к надзирателю…
— Встаньте, ребята, с коленей — я ведь не бог, — сказал я, перебив Кудрявцева, — да отправляйтесь подобру-поздорову; а то ведь я шутить с вами не стану и под пулей поведу вас обратно, а тогда, поверьте, ничего хорошего из такого пива не выйдет, ну а сделаете, братцы, по чести, так и господь вас простит.
— Благодарим покорно, ваше б-дие! — проговорили они оба, вставая.
— Ну так что же, идете? — спросил я внушительно и взялся за винтовку.
— Идем, идем! Только прости нашу глупость; а мы за тебя, ваше благородие, бога помолим.
— А даете ли слово, что вернетесь на промысел?
— Убей нас господь на сем месте, коли сделаем облыжно, — проговорил все тот же молодцеватый и пожилой детина.
— Ну так идите с богом, а нам не мешайте.