Из жизни дантистов

Булычев Кир

– Нет больших путаников, чем больные, – уверяет Самойло. – Больному кажется, что его схватил гастрит, а у него на самом деле ничего подобного. Мы вступаем в новую эру медицины. И вы ее предтечи, вы ее пионеры… Не забудем и об этическом аспекте. Настоящий врач не имеет права абстрагироваться от страданий пациента. Он должен разделять их. Понятно?

– Ой, как понятно!

Как же Кикин терпит эти мучения?

– Стоп, стоп, стоп! – кричит Самойло. – Почему боль в пояснице?

– Меня радикулит схватил, – радостно сообщает Кикин. – А что, ощущаете?

Самойло

держится за собственную поясницу, он ведь всегда работает с нами вместе. Надо отдать ему должное – терпит, как все.

– Надо было предупредить, – говорит Самойло. – Это искажает картину.

Еще как искажает. Зуб мой ноет, спина болит, а анестезиолог Мировольский, естественно, не спешит. Ему спешить некуда, он не подключен.

Самойло тратит еще пять минут на описание симптомов и рассказ о том, как они будут, по его мнению, изменяться после укола. Я постепенно привыкаю к боли и гляжу на Милочку. Но раньше вижу Гордеева. Человека большого, лобастого, но удивительно ограниченного. Я вижу, как Гордеев достает пачку аспирина и кидает две таблетки в рот. Дурак, сколько я ему говорил: нельзя лечить себя, если ощущаешь чужую боль. Но он твердит, что это ему помогает. А Милочка что-то пишет. Это почти невероятно. С ее страхом перед болью – она даже хотела уйти из института, когда Самойло разыгрался, – она пишет! Неужели тоже аспирину наелась? Басеев наклоняется к ней через проход и что-то шепчет. Милочка складывает записку и передает Басееву. Может быть, я чувствительнее других к боли? Я сейчас и слова бы не написал. Мне хочется вскочить и бегать по комнате, схватив себя за щеку.

Самойло наконец делает знак Мировольскому, тот заставляет Кикина открыть рот, и я непроизвольно хватаюсь за десну – почувствовал укол.

– Ну осторожнее, голубчик, – говорит Самойло Мировольскому. – Очень болезненно.

Марта в соседнем ряду всхлипывает. Она молчаливая, терпеливая эстонка, но сколько можно терпеть?

Боль постепенно отпускает. Но не так, как хотелось бы. Тем более разыгрывается радикулит.

– А радикулит убрать нельзя? – спрашивает Гордеев. – Он же к делу не относится.

Как будто угадал мои мысли.

– Глупо, – отвечает Самойло. – Разве в реальной практике вам не встретится больной, отягощенный радикулитом? Или желудочными коликами? Надо быть ко всему готовым.

– Я отягощен, – говорит Гордеев. – Собственными коликами.

– Вы хотите покинуть аудиторию? – вежливо спрашивает Самойло.

– Потерплю, – отвечает Гордеев. – Скоро зачет.

Потом Самойло сам чистит Кикину канал, пломбирует зуб. Я ассистирую. Анестезия на Кикина действует плохо. Она всегда на него действует плохо. Я с ужасом смотрю на зубы Кикина – они почти все свои и почти все нуждаются в лечении. Но Кикин тянет. Кикин хочет быть необходим науке. Бедные первокурсники. Они еще не подозревают, что их ждет. Кикина хватит лет на пять.

Когда очередная страда мучений кончилась, Самойло, осыпав нас на прощание вопросами, покидает аудиторию (Кикин убежал первым в буфет, хотя ему это не положено. Я подозреваю, что он нарочно будет сейчас грызть

кости, чтобы пломба вылетела).

Ко мне подходит услада моих очей Милочка и спрашивает:

– Больно было?

– А ты не знаешь? – спрашиваю я настороженно. Ее близость к Басееву вызывает во мне холодность.

– Нет, не заметила, – говорит она с легкой джокондовской улыбкой.

– Как так? – спрашиваю я.

– Людмила! – кричит из другого угла аудитории Басеев. – Не забывайся.

Людмила хохочет и уходит в коридор.

В курилке я становлюсь свидетелем, а потом и участником необычного разговора. Басеев глядит прозрачными наглыми глазами на Гордеева. И спрашивает:

– Что бы ты отдал за то, чтобы забыть о Кикине?

– Все, – говорит Гордеев. – Буквально. Полцарства и коня.

– Полцарства не нужно, – говорит Басеев. Он знает, что я слышу разговор, но это его не тревожит. – Десятку со стипендии – и гарантирую освобождение от грехов.

– Десятку за что? – не понимает Гордеев.

– Ты надеваешь приемник, а боли не чувствуешь.

– Это невозможно, – говорит Гордеев. – Пробовали уже.

– Пробовали на любительском уровне. А я взял под уздцы своего братца, он технарь, по жидким кристаллам работает, с ним вместе мы отыскали этого киевского инженера. Я брата представил как еще одного потенциального испытателя. Инженер уши развесил, все ему показал, даже разобрал машинку, а дальше проще простого. Брат подумал и подсказал наивному медику, как это делается.

– Что делается? – спросил Гордеев.

– Болевые ощущения отключаются, вместо этого ощущаешь приятную теплоту во всем теле. Я в прошлый раз сам попробовал, а сегодня Людмиле дал. Спроси у нее, если не веришь.

– А зачем десятка? – Этот Гордеев сохранил детскую непосредственность до двадцатилетнего возраста.

– На такси мы тратились? Тратились. – Басеев был совершенно серьезен. – Коньяк я брату покупал? Покупал.

– Но всего три занятия осталось, – вякнул Гордеев.

– Не хочешь – гуляй. Страдай.

– Может, пять рублей, а?

Тогда я ушел. Даже не могу объяснить, почему ушел. Неприятно стало. Сколько раз я сам мечтал, чтобы придумать что-нибудь, сломать эту проклятую машинку, не слышать боли проклятого Кикина, не страдать за других… Если врач будет подключаться к чужой боли, он сам скоро помрет. Это несправедливо…

Милочка ждала меня у входа, сидела на скамейке у почты напротив института, жевала яблоко.

– Что я тебе расскажу! – сказала она.

– Не надо. Знаю. Басеев Гордееву уже продавал обезболивание.

– Продавал?

– А тебе он почему дал? За прекрасные глаза? Авансом?

– Не хами, я этого не люблю. Дал, потому что мой поклонник. Я и тебе могу устроить.

– Со скидкой?

– Не хочешь – не надо. Страдай дурью. Пошли, что ли?

Мы пошли.

Я все никак не мог сформулировать. Ну, Басеев. Бог с ним! Он человек практичный, холодный, он никогда чужую боль слушать не станет. Но Милочка… Мы же с ней говорили, что это открытие гуманно…

Милочка умеет угадывать мои мысли.