Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс (сборник)
Шрифт:
– Какая ж ты глупая все-таки, Сашка! Да что ты понимаешь вообще? Любит мама, не любит мама. Вот ты говорила, у тебя отец рано умер, да? А отчим у тебя был? Нет? А у меня был! И насиловал меня с тринадцати лет! А в четырнадцать я умудрилась еще и забеременеть. И мама меня за волосы отвела на аборт. А после этого у меня с гормонами что-то нарушилось, толстеть начала катастрофически. А когда мне пятнадцать исполнилось, они с отчимом решили, что долг свой родительский уже окончательно выполнили и дружненько выпнули меня из дома! Так что не надо мне тут жаловаться на свою плохую маму,
Уронив голову в ладони, Танька разрыдалась громко и отчаянно, заставив Сашу испуганно вжаться в угол дивана. Надо же… А она всегда думала, что у веселой и беззаботной Таньки было такое же веселое и беззаботное детство, и только крайние тяжкие обстоятельства привели ее сюда.
– Тань, прости, а? – тихонько тронула она ее за плечо. – Я ж не знала, Танька…
– Ладно, проехали, – махнула рукой Танька, резко перестав рыдать. – Да я и не вспоминаю об этом никогда, как будто это вовсе и не со мной было. Ладно, Сашка, это ты меня прости. Расскажи лучше, где пропадаешь-то?
– Да понимаешь, Серега со своим приятелем меня к делу одному определили, шпионкой как бы. Надо было старушку наивную развести, чтоб она меня сильно пожалела и в квартире своей прописала.
– Ну?
– Вот тебе и ну… Не смогла я.
– Расколола, что ль, старушка тебя?
– Нет. В том-то и дело, что нет… Ты знаешь, она такая оказалась… Даже не знаю, как объяснить. Святая, что ли? Рядом с ней так хорошо! Как будто настоящей жизнью живешь, а не в дерьме этом. Понимаешь, она любит всех просто так. Просто за то, что они есть, и все. И еще, знаешь, она мне булочки каждое утро печет.
Саша тихо всхлипнула и заплакала, завыла-запищала на тоненькой ноте, как потерявшийся лесной звереныш. Теперь уже Танька уставилась на нее испуганно и непонимающе:
– Сашк, ты чего это? Не врубаюсь я. Старушка какая-то, булочки… Ну понятно, любит она всех. Что с того-то?
– А то… Понимаешь, у нее душу глазами видно. Я не могу тебе объяснить, как это, но вот видно, и все! Она, знаешь, такая живая и теплая.
– А у других что, душу не видно?
– Нет. Не видно. У других она кирпичами заложена. Толстой кирпичной непробиваемой кладкой. И все смотрят на мир через нее, а мира не видят. То есть видят, конечно, только каждый – свое… Родственники тети Маши – ее большую квартиру, мама моя – героическое свое материнство, Серега – двух смешных кукол в нашем лице…
– А у тебя? У тебя самой разве не заложена душа кирпичной кладкой?
– И у меня – заложена. Разница только в том, что я ее вижу, эту стенку, ощущать начала ее больную тяжесть. А они – не видят. Не чувствуют, как она растет каждый день, прибавляет себе по кирпичику.
– Ой, Сашка, не знаю, что тебе и сказать, – вздохнула горестно Танька. – Одно только знаю – с такими мыслями нечего тебе тут делать. Погибнешь ты тут. Ты вот что… Поезжай-ка ты к матери, Сашка.
– Таньк, я ж говорю тебе…
– Да глупости все это! Глупости! Это у моей матери душа непробиваемым железобетоном обложена да намертво укреплена ржавой арматурой, а у твоей всего лишь стена
– Так мне же тетя Маша помогла…
– А ты маме своей помоги. Она же мама тебе, самый близкий человек на свете, ближе и некуда.
– Нет, не смогу я, Танька. Не смогу пока. Сил нет. Потом, может… И вообще, уже в такой клубок все завязалось.
– Ты только с Серегой не связывайся, Саш! Или сделай все, как он хочет, или уезжай отсюда. Не зли зло… Если что не по его сделаешь, он ведь и меня отсюда в два счета вышвырнет, разбираться не станет, что да как. А куда я пойду? Мне идти некуда…
– Ладно, Таньк, пойду я. Меня тетя Маша потеряла уже, наверное. Волнуется, в окошко смотрит.
– А маму ты прости, Сашк. Когда есть кого прощать – жить еще можно. Эх, счастливая ты…
– Пока, Танька. Какая ты добрая, оказывается. И умная. А я и не знала раньше, и не замечала ничего. Почему мы с тобой раньше так не говорили, а?
– Так чего говорить-то! У каждого ведь свое. Мы с тобой не подруги – всего лишь товарищи по несчастью, носители толстых кирпичных кладок, как ты говоришь…
– Сашенька, деточка, слава богу! Я уж извелась вся. На улице темным-темно, а тебя все нет и нет! Иди мой руки, я пока ужин разогрею.
– Я не хочу, тетя Маша…
– Так не ела же ничего целый день! Вон бледная какая! Съешь хоть котлетку?
– Нет, не надо.
– Устала? Ты сиди, я тебе сейчас сюда чай принесу!
– Не надо, тетя Маша. Вы посидите со мной просто так…
Притянув за руку, она заставила ее сесть рядом с собой на диван, спрятала замерзшие руки в подтянутых к подбородку острых коленках, уткнулась в теплое мягкое плечо Марии холодным, как у щенка, носом.
– Ну чего ты… – погладила ее по черным вихоркам Мария. – Взгрустнула чего-то… Давай-ка лучше подумаем с тобой, чем на Борискиных поминках всех угощать будем. Они ж все собираются прийти… Сегодня вот Ниночка опять заезжала, да не одна, с кавалером каким-то. Поди ж ты… Еще и с мужем не развелась, а кавалера себе нашла! Красивый такой парень, из себя весь гладкий да сытый, как барчонок. Глаза только шибко грустные. А Ниночка у нас хоть и красавица, а все одно рядом с ним мамкой смотрится. И все, знаешь, сбоку на него взглядывает, будто просит чего. Пойдем, говорит, Олежек, я тебе квартиру тети-Машину покажу… А он как зыркнет на нее! Ох и жалко мне ее почему-то стало. И стыдно за бабу. Бориска-то мой тоже помладше меня был да покрасивше, а только я вокруг него жалкой мышкой не трусила.