Из жизни собак и минотавров

Получеловек – полубык… Полутакс… Полусобака – полу(посланник неведомой цивилизации)… Полупес – полу(нобелевский лауреат)… Полуреальные и полувыдуманные.

Впрочем, по законам художественной математики сокращаем все на «полу». Ничего не полу в этой

О Михаиле Кривиче говорят, что он работает в жанре фантастического реализма. Казалось бы, это звучит почти так же, как человек-бык или собака-химик. Но вот перед вами книжка: в ней живут фантастически реальные и выдуманные существа.

Автор, мой большой друг, очень остроумный, добрый и ироничный человек. И книжка «Из жизни собак и минотавров» вышла такая же. Вроде бы этого достаточно. Просто читайте, и все! Но хочется быть причастным, поэтому – для терпеливых – продолжу.

Михаил Кривич любит шутить, что каждый уважающий себя писатель должен оставить после себя «Каштанку» или «Муму». Или «Холстомера». Не снял он этой высокой миссии и с себя. Но в силу его причудливой фантазии (или в силу его собственной судьбы?) его герои – не чистопородные чемпионы или забитые дворняги, а такие сложные двоесущностные существа, несущие в себе силу разных историй и кровей, – как многие из нас, городских жителей родом из ХХ века. В генетике эта сила смешения кровей называется гетерозисом.

В книгу вошли произведения, написанные в разное время, но это не мешает ее целостности. И даже любопытно проследить эдакий «собаководческий вектор» на протяжении нескольких десятилетий. Но главное – на протяжении жизни автора. В одну человеческую жизнь укладывается несколько собачьих. Я имею в виду – целых собачьих, от начала и до самого конца. Ничего не поделаешь, нам приходится переживать смену собачьих эпох, иногда даже вытесняя память одного любимца другим, чтобы было полегче. В Михаиле Кривиче, как мне кажется, все его собаки, в том числе выдуманные, живут одновременно и навсегда. И они не слились в одного обобщенного Пса, с которым гуляешь, которого кормишь, который лежит у ног, когда ты читаешь. А все – со своими отдельными собачьими привычками, собачьими доблестями и закидонами; и каждый – со своей высокой миссией, сообщена она ему тайным посланием или нет.

Ну конечно, они приукрашены в книге! Ровно в той мере, как мы все привираем про своих детей (и любимцев). Это привирание нужно нам, чтобы все любили наших детей (и любимцев), чтобы им помогали, чтобы им жилось легче… И, черт побери, автор добился своего: я люблю его героев! И Трошу, и Джошу. И Тимофея, и мать его Ромашку. И видимо, засекреченного в советские времена Пса-химика. И трогательного минотавра Миню…

Я все думал: как он сюда затесался, в собачью книгу – этот человеко-бык, не метис даже, а химера – если рассуждать генетически? Думал я об этом, потому что мне надо было найти формальное объяснение. А потом вспомнил, что когда читал книгу, то все вместе пролетело на одном дыхании. Значит, срослось. Срослись несращиваемые гены, срослись характеры, срослись времена. Срослась книга. И все это случилось от любви.

Ну вот, слава Богу, не забыл главного, что хотел сказать: это не книга о животных. Эта книга, как все стоящее, что делается в литературе, – о любви, о высокой миссии и жизненном предназначении. И о том, каково все это нести в себе…

О том же пишет свои картины и художник Владимир Любаров. Поэтому так органично его работы ложатся, уже не впервые, в книги Михаила Кривича. В этой их общей книжке особенно виден эффект такого соединения: вместе картины и тексты дают еще один гетерозис. Потому что тоже срастаются.

Слушайте, зачем вы читаете предисловия? Вас ждет хорошая книга. Вперед!

Сергей Катасонов

Тоненький солнечный лучик отыскал прореху в плотных льняных шторах, пересек, разгоняя пылинки, темную комнату, где спал на своем месте Тимофей, и легонько щелкнул его по черному пупырчатому носу. Тимофей нехотя открыл глаза и, лежа еще, как спал, на боку, огляделся спросонья. Нос снова напоролся на острый теплый лучик, отчего стало нестерпимо весело и щекотно; пес громко чихнул, стукнулся головой об пол и окончательно проснулся.

Хотя Тимофей был истинное дитя любви, проще говоря, происходил, как и его братья и сестры по помету, от внеплановой вязки, и потому у клубных снобов его породная чистота могла не без оснований вызывать крепкие сомнения, по духу он был стопроцентным таксом – чутким, решительным, быстрым в движениях и поступках. Только что ему снились упоительные сцены норной охоты, о которой он знал по рассказам своей матери Ромашки, и теперь, всего несколько секунд спустя, бодрствующий, напряженный от усов до кончика хвоста, уже не с сухой и пупырчатой, а мокрой, лакированной, словно смазанной маслом мочкой носа, он лежит в позе боевой готовности на тюфячке, будто поджидая у норы барсука.

Широкая грудь покоится на коротких мускулистых лапах, голова приподнята, большие карие глаза всматриваются в темноту. Он неподвижен, и только хвост, чуть вздрагивая, отсчитывает, как метроном, секунды ожидания. Почти целый год, что Тимофей живет на белом свете, он ждал этого дня, этого часа. Ждал условного сигнала, после которого для него должна наступить новая жизнь – жизнь несущего особую миссию пса-избранника. Пусть пока похрапывает за стеной безобидный недотепа хозяин, пусть пока мирно сопит рядом с ним вечно докучающая Тимофею своими дурацкими ласками хозяйка. Тимофей подождет.

Он ждал год. Что значат для него оставшиеся до начала минуты! Хотя, конечно, нестерпимо хочется отсчитывать секунды, как делают это космонавты: десять, девять, восемь… И потому беззвучно постукивает по тюфячку хвост-метроном.

О своем назначении Тимофей узнал не сразу, да и сама Ромашка, или, как записано в ее родословной, Ромуальда фон Липпенштадт, не ведала до поры до времени, какая судьба уготована ее третьему сыну, ничем, право же, не выделявшемуся среди однопометников, а в чем-то даже им уступавшему. Тимур, скажем, был крупнее и сильнее Тимофея; Тантал – подвижнее, хитрее, пронырливее, к тому же обнаруживал задатки незаурядного нюха. По тому, как они и их сестры прокладывали себе дорогу к материнским сосцам, даже по лужицам, которые они оставляли на полу, Ромашка представляла себе их будущее, судьбу взрослых кобелей и сук в донельзя запутанном человечье-собачьем мире.

Тимуру быть дворовым бойцом, грозой окрестных шавок всех мастей, судьей собачьих склок и споров, впрочем, судьей справедливым, хоть и строгим. Тантал станет прекрасным, беспощадным к врагу норником, таким среди охотников цены нет, и к полутора годам вся морда его покроется шрамами, приобретенными в подземных сражениях с лисами и барсуками. А Тильда, увы (впрочем, почему «увы»?), будет диванной собачкой, ласковой, капризной, привередливой: того она не ест, от этого брезгливо отворачивается, скушай, деточка, кусочек, ну пожалуйста. Зато окажется любвеобильной, в мать, и в определенные дни за ней нужен будет глаз да глаз, не то, как говорят люди, не ровен час принесет в подоле…