Избавление
Шрифт:
Никого из окопов, как это случалось нередко в войну, поднимать не пришлось — все единым махом выбросились из траншей и окопов и пошли, пошли волнами. В промежутках между наступающими цепями пехоты — а иногда в самих рядах пехотинцев — двигались танки с сидящими на корпусах стрелками–десантниками.
До поры до времени немцы молчали, видимо ошарашенные и ослепленные диковинным для них оружием. Они не отвечали огнем и в момент, когда передовые цепи наступающих достигли первых траншей.
Советская артиллерия, сопровождая пехоту огнем, продолжала гвоздить по ближним тылам. Снаряды летели над головами с захлебывающимся клекотом, порой падали совсем близко впереди, едва не обдавая горячими осколками солдат.
Стрелки
Наши стрелки стали залегать: с продольного, сквозного бега перешли на короткие перебежки. Все чаще и чаще, точно спотыкаясь, падали раненые.
— Эх, мать честная!.. — вскрикнул кто–то, оседая на землю. — Нет, сдюжу… Доберусь до Берлина, — и пополз, пополз вперед.
Костров услышал этот страстный голос, подивился упорству солдата и пожалел, что ранило его совсем некстати.
Неприятель начал оказывать еще большее сопротивление, и Костров вызвал по переносной рации командира полка, прося у него поддать артиллерийского огня. Привстав, оглянулся назад, свет прожектора ударил ему в лицо, он зажмурился, затем понемногу привык различать движение на местности.
В свете прожекторов, разбрасывая впереди себя длинные прыгающие тени, двигались к высотам наши танки.
Фашистские солдаты злобствовали и теперь вели стрельбу отовсюду: с деревьев, из–за камней, с крыш ближнего селения. Загорелся один наш танк, второй… Чадные клубы дыма поползли от машин, на одном танке взорвался бак с горючим. Громадное пламя с черными подпалинами вспыхнуло разом, взлетело кверху и тотчас как–то тихо исчезло, будто расплавилось в вышине. Немного погодя пламя поползло по корпусу, загорелся металл.
В воздухе вис спертый кисло–сладкий запах пороха и одуряющий чад не то газоли, не то нефти. Эти запахи гари особенно остры на талой земле и в апрельском сыром воздухе. Алексей Костров ощущает: голова тяжелая, даже немного поташнивает. И чувствуется усталость. Болят колени: пришлось то и дело залегать, падать со всех ног и ползти по каменьям, оставленным на ноле. Но стоит ли на это обращать внимание? Не беда. Да и некогда. Вон уже головная цепь оседлала гребень холма, уже ворвалась во вторую линию траншей, связанных между собой огнем долговременных земляных укрытий. Все видно убийственно ясно. Стрельба ведется отовсюду, воздух полосуют трассирующие пули, они летят в небе красным и желтым ожерельем. Над головой тонкий посвист пуль, того и гляди, заденет — надо пригибаться. Заглядевшись на движущиеся ряды солдат. Костров нечаянно угодил в яму. Не ушибся. Было мягко. Огляделся: яма сплошь завалена трупами немецких солдат. Костров брезгливо выбрался оттуда, стал продвигаться дальше. Послышался звук, похожий на шорох или фырканье. Что бы это могло быть? Ах, да это фаустпатрон! Уничтожить его можно так же мгновенно, как мгновенно он дает о себе знать своим выстрелом–фырканьем.
Стрельба фаустпатронами учащается, хвостатые мины летят, судя по фырканью, куда–то через голову. Костров оглянулся: так и есть, охотятся за танком, который движется чуть правее стрелков. Костров подзывает солдат и приказывает по звуку выстрела находить, откуда бьют фаустники, и уничтожать их. Но что это с танком? Он хотя и двигался, но башня не вращалась, стояла на месте с повернутым назад стволом.
Кострову не раз доводилось испытывать состояние, когда даже чувство страха на какое–то время покидает, обнажая яростное исступление. Он на секунду замер, но тут же с нечеловеческой быстротой швырнул в фашиста гранату, даже не выдернув запал. Фашист дернулся, пытаясь пригнуться, но выстрел произвел. Фырча в воздухе, фаустпатрон пролетел, не задев танка. Кто–то из солдат подбежал к немцу и обрушил на него приклад винтовки…
Клацнул люк. Из танка высунулась голова в шлеме.
— Спасибо, браток! — крикнул неестественно громко танкист, видимо не слыша своего же громкого голоса. — Спасибо! Что? Я ничего не слышу… Пуркаев, что там говорят? Давай вперед! — танкист захлопнул люк, двинулся дальше.
И пехота, и танки, сообща прокладывая дорогу, подошли к каналу, вернее, к двум параллельным каналам, разделенным молодыми посадками. Уже развиднелось. Прожектора, сделав свое дело, погасли. Какое–то время после них глаза привыкали к предрассветной поре, потом свыклись, пригляделись к местности. Тут опять много трупов. Лежат внавал тела солдат, рюкзаки, краги, рваные шинели, лобастые каски, серые длинные цилиндры противогазов. Крестовины черных автоматов. Чуть подальше, метрах в десяти, еще куча трупов и амуниции. Дотлевали два костра. Наверное, это немецкие солдаты сидели кучками, обогреваясь в посадках, тут их и накрыла нежданно грянувшая залпами наша артиллерия.
Стало и нашим туго. Стрелки, достигшие кое–где гребней высот, едва закрепились там в укрытиях и траншеях. Много танков сгорело. Немцы подтянули резервы и заткнули бреши на прорванных участках. Маневр для танков был ограничен: дорог мало, и те заминированы. А двигаться громадным махинам напрямую через Зееловские высоты нельзя, непреодолимы крутые, почти отвесные скаты, к тому же глинистые, очень скользкие.
Наступление медленно, в муках, заглохло… Над полем боя висели тяжелые рваные облака. Багровело на горизонте солнце, оно посылало негреющие холодные лучи.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
И еще задолго до того как сражению затухнуть, признаки этого интуитивно угадал командующий фронтом Жуков. Всю ночь проведший на командном пункте, оборудованном на кюстринском плацдарме, на гребне крутояра, с которого был прекрасный обзор всей обширной долины вплоть до Зееловских высот, маршал наблюдал за полем боя. Вид ночного сражения с его оранжевыми всплесками огня, длинно вытянутыми и стелющимися по земле полосами прожекторного света, который порой вдруг взметывался в небо и потухал или, вздрагивая, касался низко земли, вызывал в его душе отрадное чувство. Маршал не умел и не любил приходить в восторг даже в минуты ликующей радости, а тут, чувствуя, как от сотен орудийных батарей ходуном ходит почва и скрипит, стонет воздух от эрэсов, и видя, как низко по ночному небу устремляются вдаль огненные и стремительные, как кометы, реактивные мины, Жуков не мог не восхищаться. Но эту радость свою и восхищение он умел прятать внутри, и только глаза порой могли выдавать его состояние — в минуты радости от глаз разбегались лучиками морщинки, а это было верным признаком, что маршал доволен. Сегодня же этой затаенной улыбки на лице маршала приближенные из штаба не увидели и в час, когда рассвело и наметился, как им казалось, успех прорыва Зееловских высот. Но шел час, другой наступления уже в светлое время, а войска — и пехота, и танки — все еще топтались у высот, и маршал понял, что здесь, на Зееловских высотах, солдатам его фронта придется попотеть. Когда совсем рассвело и наступление задыхалось, он перестал наблюдать и за полем боя.