Избавление
Шрифт:
В полдень на чердак вместе с хозяином поднялся мужчина лет тридцати на вид. Большие черные глаза были приветливы и доверчивы. Он поздоровался, крепко и порывисто пожав руки, пытался что–то говорить, но разобрать невозможно, только угадывался смысл слов и жестов.
Синьор Розарио позвал дочь. До войны Лючия была студенткой Миланского университета, изучала славянские языки и могла сносно изъясняться по–русски. Она была рада угодить русским парням, особенно этому высокому и смелому Бусыгину, который нравился ей.
— Передай товарищам, — сказал Розарио, — это — Феррари,
— Жизнь наша полна опасностей, но мы, антифашисты, не боимся умереть, — переводила Феррари молодая синьорита. — Главное, мы ненавидим фашизм и знаем цель борьбы. — Он тут же вынул пистолет, но поколебался, кому из русских передать его, чтобы не обидеть. Пришлось бросать жребий: оружие досталось Бусыгину.
Беря пистолет, Бусыгин загудел басом:
— Нам, Феррари, не привыкать носить оружие. Колошматим на своей территории фашистов, теперь испробуем и у вас, в Италии.
Они обнялись, хлопая друг друга по спинам. Бусыгин посочувствовал:
— Однако ж, худ ты, Феррари. Наверное, жена плохо кормит.
— Жена? — недоуменно скосил глаза Феррари в сторону улыбающейся Лючии, и та пояснила ему.
— О, нет! Жена кормит по горло, — рассмеялся Феррари. — От природы такой…
Время поторапливало. Феррари собирается увезти на велосипеде Данилу.
— Мне поручено переправить вас к партизанам. Эвива ла Руссия! восклицает Феррари, и они уезжают вдвоем.
На другой день, на рассвете, зовут вниз Бусыгина. На площадке двора, залитого солнцем, его поджидал с велосипедом парень. Роста невысокого, дочерна загорелый, открытый большой лоб и умные глаза, в которых проглядывает решимость. Представился: Альдо Черви, коммунист–подпольщик. Похвалился, что самостоятельно изучает русский язык — язык Ленина… Не мешкая, он садится первым и предлагает место сзади на седле. В тот момент, когда Бусыгин садился, кто–то тронул его за рукав. Бусыгин оглянулся: Лючия подала ему свою широкополую соломенную шляпу, при этом показав на солнце — жарко, мол, вон как палит!
Бусыгин поклонился, но шляпу не хотел брать. Вмешался хозяин синьор Розарио. Отказываться стало совсем неудобно, пришлось надевать.
Здоровый, широкий в кости, Бусыгин еле взобрался на осевший под ним велосипед.
— Друг, синьор… — заговорил Бусыгин. — Давай я буду править. А ты садись сзади и указывай мне дорогу.
Альдо понял, чего от него хочет русский товарищ, но пересесть ни в какую не согласился. Видимо, и у него были свои соображения на этот счет. С гравийной дороги, обсаженной белой акацией, свернули на узкую тропу, шедшую через поля; зеленела еще не дозрелая, но уже с белеющими крупными початками кукуруза. Местами виднелись фермы, выкрашенные по–разному коричневой, светло–оранжевой краской или просто серой, похожей на выжженную и побелевшую от солнца полевую дорогу.
В конце аллеи пирамидальных тополей показался белокаменный дом с балконами и причудливыми надстройками–мансардами, и Альдо сказал: "Помещик!" Он произнес это слово презрительно, и Бусыгин по тону сразу догадался, что с таким богатым соседом Альдо живет
— Мы у себя в России давно прогнали этих паразитов.
— Понимаю, Руссия! — обрадованно воскликнул Альдо.
Двор, куда они приехали, мало чем отличался от других крестьянских дворов, расположенных в Ломбардской низменности.
Дом папаши Черви был сложен из камня; большая арка делила его надвое — половина была отведена под жилье и винный погреб, другая — под сеновал и скотные дворы. Неподалеку от дома — пшеничное поле, участок кукурузы и виноградник.
И хотя дом был просторный, двухэтажный, но жильцов в нем оказалось, как пчел в сотах, — одних сыновей у папаши Черви семеро, четыре снохи да внуки.
Старший сын Альдо представил всему дому русского Бусыгина. Что–то пытался растолковать старику, но тот махнул рукой, дескать, все понятно и без слов… Папаша Альчиде Черви оглядел Бусыгина, придирчиво щурясь, потрогал за плечи, пытаясь наклонить к земле своей, еще в силе, рукою, не наклонил, потом постучал кулаком в грудь и наконец провозгласил одно–единственное слово:
— Руссия!
Бусыгин подивился выходке старика, невольно теряясь в мнении о нем. Тощий, с повисшими, как черпаки, руками, с лицом, на которое жара и горные ветры наложили почти каленую смуглость, с клешнятым носом, — старик был неприветлив, почти нелюдим. Встретив гостя как само собой разумеющееся, папаша Черви не уделил сколько–нибудь времени для беседы, а сразу занялся делами по хозяйству. Прошелся к вешалке, надел шляпу с полоской–окоемом и помятым верхом, видимо, любил донашивать старые вещи, потом снял со стояка у двери веревку и вышел из дома. Вернулся с вязанкой сена, слегка просохшего и пахнущего даже издалека вянущими травами, позвал кого–то из своих снох, велел подготовить постель для Бусыгина на втором этаже.
День только начинался, а старик уже наработался вволю: наносил в бочку воды с усадьбы, где стояла водопроводная колонка, полил из брезентового шланга огород, задал корм скоту, насыпал кукурузу курам и тенькающим пестрым цесаркам…
Вечерело. Альдо привел Бусыгина в жилые комнаты. И когда все были в сборе, папаша Черви первым сел за стол, указал место Бусыгину, и он, как и все жители дома, получил бокал виноградного вина, кусок душистой мамалыги и фаршированный перец.
Поблагодарив, Бусыгин вышел из–за стола, присел на лавку. Он ждал, что к вечеру–то старик присядет потолковать, расспросит, какая судьба привела сюда этого русского парня. Но странно, папаша Черви деловито собрался и куда–то ушел.
Спать Бусыгину отвели на сеновале, рядом с шустрым и понятливым Гектором, самым младшим из сыновей Черви. Сквозь дрему Бусыгин слышал, как Ректор ворочался на сене и тихо, шепотом молвил: "Руссо, руссо!"
Наутро Гектор пытался украдкой, чтобы не разбудить русского, сползти с сеновала, но Бусыгин, чуткий на сон, услышал шорох и, догадываясь, что парень отправляется так рано на полевые работы, увязался с ним. Они быстро умылись из колонки в усадьбе, поели мамалыгу с молоком и вышли во двор, под навес, где стоял инвентарь.