Избрание сочинения в трех томах. Том второй
Шрифт:
Когда Алексей вошел, Кузьма Ипатьич бросил в чугун какую–то тонкую духовитую травину и подал команду Пудовне:
— Крой, бабка, на стол!
Из озорства звал он свою хозяйку бабкой с двадцати лет, с той поры, как привел ее молодухой в дом. Злилась на это Пудовна, даже и в самом деле став бабкой. Но протестовала кротко — добра была нравом, ласкова. Сейчас она и вовсе внимания не обратила на «бабку», увидела любимца, обняла:
— Лелечка пришел!
Батя встретил сдержанно:
— Не забывает Сазан Карпыч мелкую плотвушку. Честь ей оказывает.
За стол уселись большой
Разговор, понятно, пошел о том, куда подевалась рыба. Кузьма Ипатьич, как и многие набатовские старики, хотя и не очень в это верил, не прочь был свалить вину на МРС, на траулеры: керосин–де отпугивает озерную живность. Алексей спорил, говорил словами Ивана Саввича о морских промыслах, где тоже тралят, а рыбы только прибавляется от года к году. Чепуха, мол, все эти стариковские рассуждения о керосине.
Кузьма Ипатьич сердился:
— Тебе чепуха! Ты каждомесячно тыщи гребешь, что щука из края в край по озеру гоняешься. Увидел цап тралом, и твое! А наше дело иное. Глянь вот! — Он поднял руку ладонью вверх. — Привычная пятерня, а сбил до болячек. Тридцать верст на веслах. Наше дело на убыль идет от вашей механизации.
— Не пойму тебя, батя, — возражал сын. — А МРС-то кого обслуживает? «Ерш» за кем — за колхозом, за нашим Набатовом закреплен. В общий колхозный котел, что вытралим, записывается. Чем ты недоволен? А что тысяч касается, — на весенней путине, на корюшке, твое звено, как известно…
— Негоже, сынок, в отцовском комоде рыться, — утишив голос, перебил Кузьма Ипатьич.
— Не роюсь. Зачем прибедняться, говорю. Первое место весной звено заняло, план в два раза перевыполнило, каждый по пять тысяч…
— Хватит! — Кузьма Ипатьич заерзал на скамье, расталкивая по обе руки рассевшуюся ребятню. Упоминание о весенних успехах звена его злило. Были успехи, а летом — куда и подевались? Не звено стало — позорище всему колхозу. И нечего тут Алешке в чужих делах копаться. — Молод указывать, — продолжал он хмуро. — Бороденку отпустил — со стариками, мыслишь, сравнялся? Кишка тонка, сынок!
Алексей пожал плечами: сумасбродствует–де батя; взглянул искоса на Марину. Сидела, опустив глаза в тарелку с ухой, краской заливалась. Алела и белянка Катюшка, сердито узила синие глаза на отца.
Пудовна суетилась меж столом и печью, подливала в тарелки, добавляла куски рыбы, в разговор не ввязывалась, — пошумят, отойдут. Не враги, чай, — свои родные.
— А и неправильно ж ты, Кузьма, судишь, — вдруг сказал дед Антоша. — Керосин! Перед войной с японцем никакого керосина в озере не видали. Не то что моторов, пароходов–то раз–два и обчелся ходило, а куда, скажи ты на милость, рыба подевалась той порой? Года три поди, четыре пустыми карбасами воду утюжили. Рыба, она, Кузьма, что хлеб — то уродится, то нет. Только мужик, который хлеб сеет, менее нас вслепую ходит. Он знает, как и что: когда назёмцу, к примеру, подбавить в землю, когда глубже вспахать. Но и то: град там, засуха, мокредь… А наш брат рыбак и вовсе… Сиди вот, гадай — где рыба? Ан, пройдет время — навалится ее…
— И рад не будешь — так, что ли? — Алексей усмехнулся.
— Это у вас только на МРС рыбе не радуются. «Со льдом–де заело, соли не подвезли, тары нет, транспорту не дают, склады не рассчитаны!» — передразнил кого–то Кузьма Ипатьич. — Настоящий рыбак рыбе всегда рад. Настоящий рыбак и солить начнет, и сушить, и вялить, и коптить, — не даст добру пропасть. Понятно?
— Да понятно, батя, не ершись! — отшутился Алексей. — Настоящий рыбак возьмет рыбку, да и выбросит в озеро, если она ему не очень приглянется.
— Что-о? — Кузьма Ипатьич окончательно потемнел. — Ты… мне… Такие слова!..
— Перестань, отец. — У Алексея тоже в глазах темное накапливалось. — Грудью на меня прешь. Зря, к ссоре не расположен.
«Не расположен»! — Ложка в руках Кузьмы Ипатьича раскололась надвое от удара об стол. — А вот не погляжу на регалии, расположу на лавке, порты долой… Забылся — кто я, кто ты!..
Не глядя ни на кого, Алексей поднялся с лавки и вышел в сени. Загремела лестница.
— Никак опять сорвался? — прислушалась Пудовна. — И все ты, так и лезешь в драку, так и лезешь! — погрозила она Кузьме Ипатьичу половником. — Медведище неуклюжий!
— Помалкивай, бабка! Яйца курицу не учат.
Пудовна всплеснула руками, хлопнула ладонями по сухоньким своим бедрам:
— Ахти, боженьки! Курчнка какого изобидели!..
Глянули за столом на старика, — Кузьма Ипатьич, крепкий, широкий, плотный, сидел среди мелкоты, как серый валун–камень на быстрине, — и все, кроме Марины с Катей, рассмеялись словам Пудовны.
2
День клонился к вечеру. В клубах серо–синих, с тревожными отсветами туч, медлительным дымом всходивших над озером, желто догорало косматое солнце. Вот так же догорало оно в последний день войны над немецкой столицей. Марине, оступавшейся на огородных грядках, казалось, что она снова под звуки траурного марша идет за орудийным лафетом, на котором совершал последний земной путь тот, кому отдала она первую девичью любовь.
Трудно забывается горе. После бури долго ходят в озере волны, черные и непроглядные от поднятого со дна ила. Пока они улягутся, пока просветлеет вода — сколько пройдет времени…
Так и горе. Тупеет оно с годами. Но задень неосторожно — горе тут как тут. Задела душу Марины стычка Кузьмы Ипатьича с сыном, больно стало за Алексея. Пожалела его, а и своя боль незаметно подкралась. Снова почувствовала она себя той потерявшей радость вдовою, какой пришла после войны в Набатово, к Пудовне, к дяде Кузе.