Избрание сочинения в трех томах. Том второй
Шрифт:
Скобелев поклонился.
Они смотрели друг на друга в упор. Скобелев щурился; Зина, широко раскрыв негодующие глаза, краснела и задыхалась от волнения.
— Я не нуждаюсь больше в вашей помощи! — сказала она и, размахивая полами пальто, побежала по дощатому трапу на стапель.
Она едва не столкнулась с коренастым человеком в синем кителе и кепке блином, который стоял на верхней площадке и, задумчиво глядя на бегущую ему навстречу девушку, крутил пальцем косматую бровь.
— Что так быстро и куда? — Его руки загородили ей дорогу. — Откуда такая стрекозиха?
Как
— Я не стрекозиха. Я инженер. — Пожалуй, впервые за последние дни обид и разочарований Зина улыбнулась. — Здравствуйте! Мне нужен начальник участка.
— Здравствуйте, товарищ инженер. Он и есть перед вами, начальник. Старик Журбин, Илья, сын Матвеев. Чем услужу?
3
Самое скверное, что только могло произойти в Зининой жизни, — произошло.
Зина сидела за бесконечно длинным столом в похожей на коридор узкой и сумрачной комнате. По сторонам стола были расставлены стулья, обитые холодной черной клеенкой. На столе, покрытом зеленой, в чернильных пятнах, материей, лежали толстые альбомы. В двух шкафах за стеклами располагались на полках пневматические молотки разных систем, с набором обжимок, зубил, крейцовок и чеканов, электросверла, электросварочные и газорезательные аппараты. Эти же инструменты, но в виде отдельных деталей, были представлены на щитах из фанеры, развешанных по стенам.
Зина смотрела на щиты, на соседствующие с ними диаграммы — частокол разноцветных столбиков, круги, подобные плоскостным изображениям детских полосатых мячей, — и машинально скоблила ногтем обложку одного из альбомов, стараясь сковырнуть с него каплю присохшего клея. Несколько часов назад был новый разговор с директором — неприятный, трудный разговор, в результате которого появился приказ номер сто. На веки вечные запомнилась Зине эта цифра: ее нули прошли по Зининому сердцу, как чугунные скаты дорожной трамбовочной машины, и раздавили все то светлое и радостное, что возникло в сердце от посещения стапелей.
Илья Матвеевич водил Зину под днище корабля, установленного на кильблоках и клетках из пахучих сосновых брусьев, которые слезились прозрачной смолой. Он подымался вместе с нею на верхнюю палубу, спускался в железные глубины трюмов, машинных отделений и в тесные коридоры гребных валов. Все это было знакомо и вместе с тем ново, — ново потому, что окончена институтская практика, институтская опека, начиналась самостоятельная работа. Зина расспрашивала обо всем, что ей было непонятно. Илья Матвеевич отвечал без обидной снисходительности. Он с интересом поглядывал на странную девушку, которая решила строить корабли. Некоторые ее вопросы просто удивляли старого корабельщика. «Стрекозиха» кое в чем разбиралась.
— Вот ведь штука, — заговорил он, останавливаясь, чтобы закурить. В голосе его слышалась досада. — Мы работаем, работаем, накапливаем опыт, где–то его, этот опыт, соберут в кучу, преподнесут ребятишкам в готовеньком
— Что вы, Илья Матвеевич! — горячо запротестовала Зина. — «Не хуже»! В сто тысяч раз хуже! Мне казалось — приду сюда, и сразу у меня получится как надо, как в институте учили. А вот походила с вами — страшновато становится. До чего же много знать надо. Клепать могу, чеканить могу, варить швы — тоже, а все строительство, в целом, не охватывается.
— Охватится, — подбодрил Илья Матвеевич. — Когда меня начальником поставили — было это, не соврать бы, лет пятнадцать — шестнадцать назад, — я тоже испугался: клепать могу, чеканить могу…
Зина рассмеялась.
— Пятнадцать лет! Ну и утешили! Столько ждать!
— А как же иначе? Иначе не выйдет. Каждому лестно: соскочить со школьной скамейки, да и стать сразу большим мастером или ученым. Не получается так в жизни, товарищ инженер. Человек созреть должен. А на это годы нужны, годы…
Илью Матвеевича кто–то окликнул, он ушел; Зина осталась одна на палубе.
Ветер разнес тучи, Лада сверкала под солнцем, дымка поднималась над бухтой и над окрестными лесами. По горячей палубе прыгали воробьи. Зина смотрела на них и думала. До чего же горек этот неумолимый закон жизни: нужны годы! Не первый раз она слышала о нем. Еще меланхоличный Сеня Карпов говорил, что спешить студенту некуда. Все равно зрелости человек достигает только к тридцати, к сорока годам. «Мы ершимся и петушимся, — философствовал Сеня, — а жизнь–то, науку, технику, прогресс двигают они, которым не меньше тридцати и сорока». — «Что же остается нам, которым нет тридцати?» — негодовала Зина, «Любовь и учеба, — уныло заключал Сеня. — Учеба и любовь».
То же самое, не поминая, правда, любви, сказал и Илья Матвеевич. Человек созреть должен. Долгая, скучная песня, и никакая любовь ее не скрасит.
Воробьи улетели. Илья Матвеевич не возвращался. Может быть, он забыл о Зине. Зина сама отправилась его разыскивать. Она шла по лесам вдоль борта и дошла до клепальщиков, которые клепали обшивку в носовой части корабля. Засмотрелась на то, как ловко и быстро орудовал своим молотком один из бригадиров.
Зина видела его в профиль. Он был в синей спортивной майке, с обнаженными мускулистыми руками, по которым уже прошелся первый весенний загар. Чтобы не мешать ему, Зина поднялась на следующий ярус подмостей, откуда были видны и сам бригадир, и его подручный, и горновщицы, которые находились внутри корпуса корабля.
Обычно бригада клепальщиков состоит из бригадира, одного подручного и одной горновщицы. Тут Зина увидела двух горновщиц и сразу поняла — почему их столько. Подручный едва поспевал хватать у них раскаленные стержни и вколачивать их ручником в отверстия, просверленные в листах обшивки. Бригадир, как только перед ним вспыхивал малиновый глазок заклепки, мгновенно приставлял к нему обжимку молотка — слышалась сначала глухая, затем, по мере остывания металла, звонкая пулеметная дробь, а в соседнем отверстии уже загорался новый жаркий глазок.