Избранницы
Шрифт:
— Если виновница отдаст деньги и сердечно раскается в своем преступлении, то она будет помилована.
Раскаяться!.. Мы теснее прижимаемся друг к другу. Молчание становится все более упорным. Мы каемся на протяжении трехсот шестидесяти пяти дней в году: за собственные слабости и за добродетели хоровых сестер, за их непримиримость ко злу, благоразумие, проницательность, за их учтивость в словах и делах.
Девчата из первой шеренги, уставившись на воспитательницу, притворно всхлипывают.
— Поскольку виновница продолжает упорствовать, не выражает раскаяния, мы вынуждены
Девушки инстинктивно хватаются за руки. Вспотевшие пальцы ищут братскую руку соседа.
— Всем повернуться лицом к стене! — раздается голос сестры Алоизы.
Воспитанницы послушно выполняют команду. Одна из малышек, поворачиваясь, споткнулась и упала, но тотчас же поднялась, едва сдерживая плач.
Повернувшись лицом к стене, мы можем услаждать свои глаза благостной картиной, которая открылась перед нами. Вот на картине святой Станислав Костка, покровитель молодежи, рвется из золоченой рамы навстречу раскрывшему свои объятия Христу; его лучезарное лицо выглядывает из облаков. Святой Франциск Ассизский прижимает к сердцу головы сирот. Святая Кинга милосердно подносит мисочки с едой к устам голодных детей. Святой Викентий с восхитительным вожделением уставил глаза на крест терпения. Его хитон нежными фалдами прикрывает двух бедняков, истосковавшихся по теплу. Вся стена поет гимн милосердию, славит убожество человека — убожество, которое открывает прямую дорогу на небо и вызывает милость у бога.
— Йоася!..
Йоася повернулась на пятке.
— Я слушаю, матушка!..
— Откуда ты взяла вот этот предмет?
Будто дохлая мышь, поднятая за хвост и зажатая между двумя пальцами, в руках монахини очутилась серая рукавичка. Матушка еще раз потрясла ею в воздухе:
— Откуда ты взяла эту рукавичку?
— Нашла, — прошептала Йоася, вся красная от смущения.
— Где?
— В костеле, на хорах, после молебна…
— Присваивание найденных вещей всегда является грехом, а тем более вещи, найденной в костеле. Разве ты не знала этого?
— Знала…
— Почему же ты не принесла рукавичку в ризницу?
— Не знаю, — залепетала Йоася.
— Потому что думала: найдется и другая, — буркнула Зоська, но буркнула достаточно громко, так, чтобы могла услышать матушка-настоятельница.
— А что ты скажешь на это, Йоася? — спросила матушка, глядя в упор на горько плачущую девчонку.
— Я очень сожалею и прошу прощения, — бормочет Йоася, в ярости взглянув на Зоську.
— Когда отправишься сегодня на скотобойню, то зайдешь в костел, попросишь прощения у господа Иисуса и отдашь рукавичку.
Матушка с отвращением швырнула рукавицу на стол.
Йоася всхлипывала, то и дело поднося к губам край передника. Тем временем сестра Алоиза запустила руку в следующий по порядку ящик…
Несмотря на то, что деревянные отсеки в буфете, всегда открытые настежь, назывались ящиками (по всей видимости, только потому, что в них никогда и ничего невозможно было спрятать), не было еще случая, чтобы одна воспитанница обокрала ящик другой. Пустота и убожество приютской действительности порождали в нас все более глубокое убеждение в том, что хоть какая-то частица нашей жизни должна остаться неприкосновенной, вызывать к себе уважение, а то иначе жизнь станет совершенно невыносимой.
Но горе той вещице, которая случайно вздумала бы выпорхнуть из рук своей владелицы! Уроненные на пол карандаш, лента или английская булавка никогда уже не возвращались к хозяйке.
Сейчас на наших глазах руки сестры Алоизы погружались в один ящик за другим, все там переворачивая, перегребая, извлекая на свет божий чем-либо подозрительные предметы. С ненавистью наблюдали мы за тем, как рыщет она в жалких пожитках самых малолетних воспитанниц приюта. Вот сейчас она подберется и к нашим отсекам… А каждая из нас прятала в ящике какую-нибудь милую сердцу безделушку, которую ревностно берегла, потому что связывала с нею мысленно свои привязанности, свои смутные представления о том, что зовется домом, уютом, хотя бы небольшой радостью жизни. И каждая предпочла бы в эту минуту скорее провалиться сквозь землю, чем позволить извлечь свою драгоценную чепуховину на яркий и беспощадный дневной свет.
Если бы им это разрешили, то все сироты в один голос молили бы того, которого изо дня в день величали они всемогущим, чтобы своих многочисленных ангелов, не занятых делами на небе, он послал сюда, — заслонить крыльями наш невзрачный монастырский буфет.
— А это еще что? — сестра Алоиза брезгливо вертела в руках плоский черный предмет, извлеченный из-под кипы смятых «Заступников».
— Это мое!
И Стася сорвалась с места, словно собираясь броситься на монахиню.
— Оставьте, сестра! Разобьете!
— Кусок граммофонной пластинки, матушка, — заключила сестра Алоиза, обращаясь к настоятельнице и швыряя хрупкую черную пластинку на стол.
— Но там ведь еще два куска, — быстро объясняла Стася. — Если их склеить, получилась бы целая пластинка…
— Танго «Милонга», — прочитала матушка. — А ты откуда взяла это?
— В школе был вечер, — продолжала растолковывать малышка, сгорая от стыда и страха. — Для старших учениц. И я нашла это в мусорной корзине.
— А ксендз-катехета знал об этом вечере? — спросила матушка, и щеки ее покрылись легким румянцем, а глаза заблестели.
— Я не знаю, знал ли он, однако подружки говорили, что ксендз сам крутил ручку патефона и веселился со всеми.
— Что значит — веселился со всеми? — оборвала Стасю матушка-настоятельница, и в ее голосе заметно проступило внутреннее волнение.
— Ну… так, всякое… В «короля Люля» играл и танцевал краковяк…
Матушка даже отпрянула в сторону и скороговоркой приказала сестре-воспитательнице:
— Прошу вас, достаньте-ка и тот недостающий кусок.
Сестра Алоиза тщательно обшарила весь ящик.
— Нету здесь, — сообщила она, сдувая пыль с руки.
— Где ты спрятала другой кусок пластинки? — спросила матушка Стасю.
Молчание.
— Отвечай!
— А если я… — Сташка прикусила губы.
— Сестра Алоиза! — обернулась матушка к воспитательнице.
Монахиня, понимающе кивнув головою, протянула руку к линейке, висевшей на стене.