Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
Мы понимали. Мы окружили Аркадия Петровича тесным кольцом. Мы подхватили его на руки, и через секунду, взмахивая фалдами мундира, Аркадий Петрович взлетел высоко под потолок.
— Тсс! Тихо, прошу вас! Друзья мои! — махал он руками и ногами. — Что вы? Перестаньте! Я оставлю вас без обеда.
Но мы поймали его и подкинули еще выше. Аркадий Петрович вынужден был выставить руки, чтоб не стукнуться лицом о потолок.
— Ради бога! Прошу вас! Кульчицкий! Я поставлю вам единицу!
— Васька! На стрему!
Васька Жаворонок побежал к двери сторожить.
Теперь, под верной охраной, мы ловили Аркадия Петровича и снова подкидывали его. Кричать нельзя было, и мы только широко разевали рты, вопя «ура» одним движением челюстей. Аркадий Петрович был весь в мелу, пуговицы у него оторвались
Музы и богини посещают нас
Затея Аркадия Петровича расцвела цветом пышным и богатым. «Гимназический театр по обслуживанию фронтовых частей и тыловых воинских учреждений» — так официально именовался он — обещал быть и вправду интересным делом. Программа его была широка и разнообразна. На переменках, особенно во время большой перемены, гимназия напоминала не то кулисы оперной студии, не то палату сумасшедшего дома. Из всех классов, со всех углов неслись арпеджио, гаммы и рулады. Квартет настраивал скрипки, струнники брали аккорды, солисты пробовали верхнее «ми», декламаторы орали выспренние призывы патриотических поэм. Оглушенные учителя, зажав уши, стремглав пробегали коридором и поскорей скрывались в учительской. Один лишь Аркадий Петрович, поднимая ветер фалдами мундира, носился по коридорам из конца в конец. Он назначал репетиции, бранился со старостами по каждому виду искусства, раздавал новый материал для разучивания. Его бритое лицо светилось, сияло от счастья и пота.
Драматическая часть нашего театра была особенно дорога Аркадию Петровичу. Он, кажется, в юности мечтал быть актером. Во всяком случае, режиссерские обязанности в драматической группе нашего театра он взял на себя. Готовились два или три небольших драматических этюда и полностью гоголевский «Ревизор».
Марию Антоновну и Анну Андреевну играли в спектакле для видимости гимназисты, но на деле готовили эти роли две гимназистки — Валя и Аля Вахлаковы. Валя была тоненькая и хорошенькая, с огромными серыми глазами пятиклассница. Аля — высокая и плотная семиклассница. Репетиции проводились тайно на квартире у матери Вахлаковых Варвары Власьевны, учительницы женской гимназии.
Дом Вахлаковых был известен в городе как безалаберное и неопределенно «либеральное» прибежище. Вахлаковых называли просто Вахлаки. И это, безусловно, соответствовало истине. Глава семьи Аполлон Кузьмич Вахлаков тоже в полной мере отвечал своему имени. Это было чудное и неожиданное сочетание Аполлона и Кузьмы. Ветеринарный врач по специальности, он служил в уезде и лишь изредка наезжал домой. Он даже не имел в квартире своей комнаты. Приезжая, он спал на диване в столовой, бросая свои носки на крышку рояля, вешая мокрое полотенце на гипсовую статую Венеры Милосской в углу и затыкая зубную щетку за врубелевского «Демона», висевшего над диваном. Носки, полотенце и зубная щетка так и не убирались во все время пребывания Аполлона Кузьмича дома. А впрочем, они оставались там же и после его отъезда, забытые владельцем и не замечаемые никем из семьи, пока на них не обращал внимания кто-нибудь из многочисленных и постоянных гостей.
Гости в доме Вахлаковых не переводились. Но это были не обычные гости в традиционном понимании того времени. Гостей Вахлаковы никогда не приглашали, никогда не устраивали для них ни чаев, ни обедов, ни ужинов. К Вахлаковым приходили все, кто хотел, когда хотел и к кому хотел. Гости приходили, звонили, им отворял кто-нибудь, кто был поближе к входной двери, — из хозяев или из гостей, — они раздевались, или не раздевались в прихожей и шли, куда им нужно было, в одну из четырех комнат квартиры. В одной комнате, размером в железнодорожное купе, жила сама Варвара Власьевна, в другой, такого же размера, ее сын, наш одноклассник, Пантелеймон (Пантелеймон Аполлонович!), в третьей — две вышеупомянутые дочки Вахлаковых, а четвертая, огромных размеров зала, служила за все: столовой, гостиной, комнатой для приезжающих. Тут стоял большой, покрытый клеенкой стол, рояль, диван, уже упоминавшаяся статуя Венеры Милосской и круглая вешалка с ящичками для галош и крючками для зонтиков. Была еще в доме полутемная проходная кухня. В ней стояли керосинка и самовар. Каждый из гостей, кто бы он ни был, хотя бы и неизвестный, впервые появившийся человек, мог прийти, поставить себе самовар, разогреть на керосинке еду, обнаруженную в кастрюлях, и, ни у кого не спросясь, все это съесть. Вечером, если кто-нибудь из семьи Вахлаковых вдруг чувствовал голод, он также шел на кухню и заглядывал в кастрюли. Там никогда ничего уже не было.
— Мама! — кричала тогда через всю квартиру Валя. — А где же котлеты? Ведь они, кажется, остались от обеда?
— Не знаю! — чуть слышно доносилось из материнского купе. Варвара Власьевна переворачивалась на другой бок, не отрываясь от книжки, которую она не выпускала из рук. Она тоже уже проголодалась, но ей необходимо было еще дочитать две странички, и она не сомневалась, что за это время с едой как-нибудь уладится.
Котлеты не находились. Валя накидывала на плечи платок и бежала в лавочку за колбасой. Кто-нибудь из случайных и никому не ведомых гостей в это время раздувал Пантелеймоновым сапогом самовар. Если ни у Али, ни у Вали, ни у самой Варвары Власьевны не находилось денег на колбасу, они тут же реквизировались у попавшегося под руку гостя.
И одиноким, непонятным уродом в этом царстве беззаботности жил его младший представитель, наш однокашник Пантелеймон. Он презирал женщин, курил махорку, скручивая вот этакие козьи ножки, и целиком погрузился в тайны строения человеческого тела. Он мечтал стать врачом. И не «лошадиным», как отец, а настоящим, человеческим. Если и случалось ему оторваться от страниц анатомии, то лишь в том случае, если кто-нибудь из гостей предлагал организовать пульку. Пантелеймон был заядлый преферансист.
Мы вошли в дом Вахлаковых в первый раз, краснея и смущаясь. Зилов опрокинул вешалку с ящичками для галош и крючками для зонтиков. Теменко отдавил ногу Вале, отворившей нам дверь. Ведь это впервые мы самостоятельно вступали в свет, в чужой дом, в чужую семью. А главное, рядом с нами и вокруг нас непринужденно порхала Валя и величаво проплывала Аля — девушки, гимназистки, особы иного пола. Какие бы то ни было сношения с этим иным полом, по законам Кассо, были нам абсолютно и строжайше запрещены. Мы росли истинными дикарями и вахлаками.
Когда вешалка, опрокинутая Зиловым, была общими усилиями водворена на свое место, а боль в Валиной ноге, отдавленной Теменко, более или менее успокоилась, а все мы неловко, как связанные, прилипли к стенам большой залы в квартире Вахлаковых в ожидании начала репетиции, Аля вдруг повела на Сербина голубыми белками своих всегда прищуренных темных глаз.
— Ах, это вы и есть Сербин? — с любопытством посмотрела она на него. — Я знаю, вы влюблены в Катрю Кросс!
Сербин чуть не упал. И стол, и рояль, и вешалка с зонтиками, и Венера Милосская, и сама Аля завертелись вокруг него в чудовищном канкане. Он влюблен в Катрю Кросс! Это только что сказано вслух, при всех. Господи! Ведь он же был уверен, что это знает только он один, да и то про себя, и никто не проникнет в его тайну никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах. Влюблен! Да самое это слово унизительно для гимназиста пятого класса и левого инсайда футбольной команды! Стыд! Позор! Конец света!
Когда спустя немало времени Сербин наконец кое-как пришел в себя, он постарался снова включиться во внешний мир и робко посмотрел вокруг. Сердце его цепенело от предчувствия того переворота, который должен был теперь произойти в его жизни. Но, к удивлению, все осталось неизменно и нерушимо. Конец света не наступил. Сербин стоял один у стенки, прилипнув к ней, казалось, навеки. Товарищи бросили его, они от него отшатнулись. Зилов совсем исчез. Туровский и Кашин расположились на диване, около рояля стояли Кульчицкий и Теменко. Но между Туровским и Кашиным сидела тоненькая, миниатюрная Валя. Ее кавалеры, соперничая друг с другом, из кожи лезли, чтоб привлечь к себе ее внимание. Кульчицкий наклонился к Але и что-то тихонько ей нашептывал. Аля краснела, смеялась, томно щурила глазки и грозила Кульчицкому пальчиком. А Теменко — да, да, стыдливый бирюк Теменко, который должен был играть роль немца-врача без слов, — топтался рядом и все делал попытки тоже ввернуть занятное и явно недвусмысленное словцо. Кульчицкий за Алиной спиной грозил ему кулаком.