Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
— Пусть будет мир!
— Долой немецких наемников!
Один Бронька Кульчицкий не принимал участия в спорах и крике. Но столпотворение это пришлось ему по душе. Он был великий любитель шума, гама и тарарама.
Он упал на спину и, дрыгая ногами, во всю глотку орал:
— Ой, малахольные! Ой, понт! Ура!
Наша хозяйка стояла в сторонке и смешливо фыркала, стыдливо прикрываясь рукавом.
И впрямь мы представляли довольно забавное зрелище. Ранним утром, в первых солнечных лучах, под широким куполом чистого и прозрачного небосвода, среди волнистых просторов
Хозяйка вдруг указала рукой на дорогу.
— Как будто к нам едут, — сказала она.
Мы оглянулись. Среди высокой ржи, как челн в пене прибоя, то нырял, то появлялся снова черный городской фаэтон.
— Да это, верно, не к нам, — отмахнулся кто-то, готовый снова кинуться в спор.
— Ан нет, как раз к нам! По дороге вон куда бы ему ехать надо, а он же напрямик, проселком. Прямо к нам. Ей-богу!
— Ребята! — даже присел Теменко. — Да это ж гимназические лошади. Вахмистр!
И правда! Теперь уже не было сомнений. К нам приближался гимназический фаэтон, и в нем восседал инспектор.
— Приехал-таки, сукин сын! Принимайте гостей!
Мы схватили серпы и рассыпались по меже.
— Зажинай, ребята, живо! А то подъедет, а мы перед непочатым стоим.
Десять серпов со свистом врезались в рожь. Высокие стебли склоняли тяжелый полный колос и с тихим скрипом падали под острым лезвием серпа.
— Буржуй проклятый! — бормотал Макар, поспешно засовывая под рубашку какую-то принесенную с собой книгу. Наученный горьким опытом, он предпочитал не попадаться с книгой инспектору на глаза.
— А вы, Макар, не употребляйте слов, которых не понимаете! — отозвался с другого конца ряда Репетюк. — Буржуа — вовсе не бранное слово, наоборот. Буржуа — так во Франции называют каждого практического обеспеченного человека, который умеет…
— А я говорю — буржуй…
— Просто сволочь!
— Натравить бы на него социалистов…
Рожь клонилась и скрипела под нашими серпами. Уже за нами осталась сжатая полоса. Хозяйка и Потапчук шли по ней с юрками и вили свясла. Они должны были вязать снопы. Когда фаэтон инспектора остановился у межи, наша шеренга прошла уже саженей десять по узкой бедняцкой полосе. Мы притворились, что, занятые работой, даже не слышим, как подъехал фаэтон.
— Здравствуйте, господа, — проверещал, выходя из фаэтона, инспектор.
Мы сделали вид, что вздрогнули от неожиданности, выпрямились, оглянулись и радостно, даже восторженно поспешили ему навстречу.
— Прекрасно! Прекрасно! — пищал инспектор. — Это вы уже сегодня столько накосили? То есть, я хотел сказать, нажали? Молодцы! Чудесно!
Мы сделали вид, что очень польщены и даже сконфужены комплиментом.
— Как же вы тут поживаете? А? — Инспектор старался, чтоб слова его звучали как можно менее официально. — Распустились тут небось, а? Аркадия Петровича не слушаете?
Наконец инспектор выразил желание посмотреть, как мы жнем. Мы встали в ряд и пошли полосой.
— Превосходно! Прекрасно! — поощрял он нас. — Это что у вас — рожь или пшеница?
— Овес! — вдруг выпалил Кульчицкий, ставший еще нахальнее на сельском приволье. Мы все поперхнулись смехом.
— Чудесно! — декламировал инспектор. — Превосходно!
Мы чуть не лопались от сдерживаемого хохота. На счастье высокая рожь скрывала наши раскрасневшиеся лица.
Наконец инспектору это надоело. Он сказал, что будет с нами завтракать, а пока отдохнет немного с дороги под «копной». Копной он называл крестец. Там, под крестцом, свалены были в кучу наши куртки, узел со съестным, стояло ведро с водой. Инспектор отошел. Мы вздохнули с облегчением и, проклиная его про себя, продолжали жать.
Так прошло несколько минут. Вдруг Кашин, поглядев из-под руки назад, туда, где был инспектор, изменился в лице и даже присел.
— Ребята! — скорее прохрипел, нежели прошептал он. — Прокламация!..
Мы все оглянулись на крестец. Лютый мороз пробежал по спинам и стянул кожу к хребту. Там позади, у крестца, стоял, выпрямившись во весь свой богатырский рост, инспектор и держал перед собой небольшой белый квадратик бумаги. Это была прокламация. Потапчук забыл ее спрятать. Он просто бросил ее на свою куртку, прижав чем-то сверху, чтобы не унес ветер.
Инспектор кончил читать и опустил руку с зажатой в ней бумажкой.
— Дежурный! — завизжал он так, что слышно было, верно, даже в селе. — Кто дежурный?
Мы испуганно переглянулись. Кто же дежурный? Черт побери, вопреки правилам распорядка мы никогда не назначали дежурного.
— Кто же пойдет? Кому идти? Репетюк, вы староста…
Но инспектор сам помог нам выйти из трудного положения.
— Все сюда! — завопил он.
Опустив серпы и склонив головы, мы медленно приблизились.
— Эт-та что? — Инспектор держал прокламацию в левой руке и правой стучал по смятой бумажке. — Эт-та что такое, я вас спрашиваю?
Мы молчали.
— Где вы ее взяли?
Мы молчали.
— Я вас спрашиваю, где вы взяли эту гадость?
Мы все так же стояли и молчали.
— Вы будете отвечать?
Мы молчали.
— Кто не ответит мне сейчас, тот может считать себя с этой минуты исключенным из гимназии!
Тогда вдруг выступил вперед Зилов.
— Мы… — Он поперхнулся на первом же слове, но сразу откашлялся и более или менее благополучно закончил фразу: — Мы ее нашли, Юрий Семенович. На дороге, когда шли сюда.
— Ложь! — оборвал инспектор. — Кто вам ее дал?
Мы молчали.
— Такие вещи не находят. Знают, у кого их берут. Кто вам ее дал?
Мы продолжали молчать.
— Прекрасно! — Инспектор смял и сунул в карман злосчастную прокламацию и направился к фаэтону. — Прекрасно!
Это было уже не то «прекрасно», которое он говорил нам десять минут назад, любуясь нашей работой. Это было зловещее и страшное «прекрасно».
— Влипли!.. Вот это понт! — попробовал было поломаться Кульчицкий, но ничего у него не вышло, и он умолк.