Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
С отвращением он еще раз взглянул в зеркало. Там, за дверью, в зале гремели бубны модной ойры. Невольно руки уперлись в бока и левая нога вытянулась вперед. Тра-та-та-та! Тай-тай-та! Ламцадрица-ойра-ойра! Ламцадрица. Ойра! Ой-ра! Сербин прошелся перед трюмо в туре бойкой ойры. Черт побери, как чудесно выходит! Так что ж? Так чего же? Какого черта? Почему не идешь туда, не приглашаешь Катрю? Не ведешь ее в танце, страстном и пылком? Отчего? Тюлень, вахлак и болван?! Отчего, черт тебя раздери?! Сербин даже ударил себя по щеке. У, сукин сын! Такой верзила, а… стесняется к девушке
— Ты что? — Туровский забеспокоился о друге и вернулся в уборную. — Тебе плохо?
— Ну, что ты! Просто так! Ламцадрица-ойра-ойра!
Друзья опять отправились в буфет. В компании нескольких прапорщиков там пил коньяк Кашин. Он был уже пьян. Ни Бронька, ни Воропаев не дали ему десяти рублей. Он не мог попытать счастья. А сегодня, сегодня бы ему непременно повезло. Такая уж у него есть примета. Он даже попытался было взять десятку у буфетчика. Из тех пятисот, что выложил Парчевский. Но буфетчик не дал. Такого приказа он не получал. И где запропастился этот самый Парчевский? Он бы дал и двадцать пять. Что ему? Для товарища он все сделает. Не то что Бронька и Витька. Сволочи! Жмоты! Гимназисты!.. Кашин ненавидел гимназистов. Он любил прапорщиков.
— Мишенька! Дай я тебя поцелую! — Он полез целоваться к одному из соседей, мрачному, неврастеническому прапорщику. — Люблю офицеров! Давай поцелуемся. Все одно и нам в нынешнем году на фронт… Поцелуй меня, Мишенька!
Он был прав. Еще год — и, надев прапорщичьи погоны, отправимся на фронт и мы. Войне все равно ни конца, ни края!.. Сто четырех солдат дала наша гимназия. Она даст еще сто четырех. И все мы положим свой живот на алтарь…
Прапорщик послушно поцеловал Кашина и вдруг заплакал.
Поднялась суматоха. Все бросились его утешать.
— Мишка! Мишенька! Чего ты? Что с тобой?…
— Трупы… холодно… смерть…
Ламцадрица, ой-ра! Ой-ра!
Мишенька плакал, по-детски всхлипывая. Правда, он еще и был ребенок. Ему не исполнилось и девятнадцати лет.
Сербин и Туровский принялись за коньяк. Слезы растрогали их, взволновали. Они любили друг друга. Ведь они же друзья. Что может быть лучше дружбы? Ничего! Друг — это превыше всего! После третьей рюмки они тоже начали целоваться.
— Матюшка, друг!
— Христя, дружок мой единственный…
Ламцадрица, ой-ра! Ой-ра!
Необходимо было тут же сделать для друга что-нибудь великое, грандиозное. Пожертвовать собой. Не пожалеть жизни. Отдать ему все. В крайнем случае сделать какое-нибудь признание. Все равно, скоро конец всему.
— Хрисанф! Я подлец!..
— Это я подлец, Матвей!..
Ламцадрица, ой-ра! Ой-ра!
Они выпили по шестой.
— Ты понимаешь… я тебе скажу…
— Нет, я скажу!.. Я подлец, а ты…
Сербин хотел зажать ему рот. Но Туровский вырвался.
— Я подлец!.. Я люблю ее… Но она — твоя! Она прекрасна! Я отступаюсь!.. Я уйду! Если хочешь, я завтра застрелюсь…
Туровский упал на колени. Стакан и шесть рюмок коньяка бушевали в нем. Ему хотелось бить земные поклоны и молиться. Прапорщики хохотали. Кашин стучал стаканом о стол и ругал гимназистов. Сербин лежал у Туровского на груди. Они обливали друг друга слезами. Они рыдали. Они умоляли друг друга. Они хотели целовать друг другу руки. Сверху Мишенька поливал их головы своими слезами. Он обнимал их обоих.
Ламцадрица, ой-ра! Ой-ра!
Репетюк и Теменко случайно попали в библиотеку. Они сразу же об этом пожалели. Выйти из библиотеки возможности не было. Высокий, худой, растрепанный прапорщик стоял у дверей с пистолетом в руках и никого назад не выпускал. В глазах его горел безумный огонь. Похоже было, что он сошел с ума.
Впрочем, пока еще он был в памяти. Просто он нюхнул «марафета» несколько больше нормы. Через час-другой он успокоится и, усталый, уснет.
А пока что он собирал в библиотеку всех бывших на балу штатских, а также земгусаров. Он выстраивал их вдоль книжных шкапов. Туда же ткнул он и Теменко с Репетюком. Он объявил, что будет сейчас всех по очереди расстреливать.
— Сволочи! — орал он, размахивая браунингом. — Подлецы! В тылу окопались! А мы за вас кровь проливаем? Немцам нас продаете? Пойте «боже царя храни»!
Земгусары, несколько железнодорожников, телеграфист Пук, Репетюк и Теменко молчали. Подступала тоска. А что, если вправду начнет стрелять? Нанюхавшемуся — что? Прапорщик поднял браунинг.
— Ну?… Раз… два…
Все сразу запели, но не в лад и не в тон.
— Неправильно!.. Врете!.. Отставить!
Ламцадрица, ой-ра! Ой-ра!
Сербин и Туровский снова добрались до зала. Они выпили уже сверх стакана по двенадцать рюмок. В огромном зале их кидало от стены до стены. Им едва удавалось поддерживать друг друга.
В зале было совсем пусто. Сквозь пьяный дым едва светились огоньки электрических канделябров. У стен тесно сидели тоскливые и грустные женские фигуры. Они сидели в ряд и ждали кавалеров. Оркестр гремел, но уши его не слышали. В голове гудело и гремело куда громче. Танцевали каких-нибудь три или четыре пары. Воропаев, Збигнев Казимирович и еще какой-то невзрачный земгусарик. Они втроем из кожи лезли, старались за всех. Больше кавалеров в зале не осталось. Дамы сидели грустные и тоскливые. Даже здесь уже не было мужчин. Только что были, и нет их — исчезли. Они пьяны.
Сербин и Туровский направились через зал в угол, где сидела Катря. Но это было совсем не так просто. Раз пять они падали. Коньяк играл ими, как шторм ладьей. Они упали в шестой раз и сбили с ног Збигнева Казимировича с его дамой. Но вот наконец и она. Ага — ламцадрица, ой-ра, ой-ра! Здрастье, наше вам!..
Катря забилась в уголок. Господи, что такое? что случилось? Она сидела. Танцевать не приглашал никто. Она выглядывала Пиркеса. Ведь он так до сих пор и не принес ей книг!.. Какая же она глупая! Разоткровенничалась с ним. А теперь он, наверное, смеется над дурочкой. Ай! Если бы не столько людей вокруг, — ей-богу, заплакала бы!.. А вон и Сербин… Сербин! Господи! До чего же хорош! Стройный, черный, нос орлиный. И почему он такой застенчивый? А может быть, гордый? А может быть, просто презирает ее? Ведь она такая некрасивая… Эти проклятые прыщики… И вдруг, он! Неужто пьяный? Господи, Христя! Христенька!