Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
Гитлеровец наконец сел на диван и снял сапоги. На ногах у него были грязные и рваные цветные носки. Он отвернулся, снял носки так, чтобы Ольге не было видно, скомкал их и сунул в голенища сапог. Затем он опять торопливо пошел в ванную. Ольга слышала, как он подскакивает на одной ноге, подставляя другую ногу под струю. Вода была холодная, и немец игриво повизгивал. Потом он кряхтел, вытирая ноги. Чем же он вытирает ноги, если свое полотенце он оставил в комнате, аккуратно развесив его на спинке стула? Гитлеровец вышел через минуту и так же аккуратно повесил на подлокотник кресла полотенце Ольги.
Босиком, оставляя на паркете
— Садитесь, пожалуйста, фрау, — сказал гитлеровец, — а то я чувствую себя неловко. — Он попытался жестами пояснить ей свои слова.
Ольга не двинулась с места. Гитлеровец пожал плечами и снял штаны. Затем он вышел за дверь, вытряс штаны, аккуратно сложил их и повесил на спинку стула. Он был теперь в одних трусиках — длинных коричневых трусиках почти до колен.
Гитлеровец остановился в двух шагах от Ольги, весело улыбнулся и оглядел ее с головы до ног. Ольга почувствовала, что невольно краснеет. Ей было ужасно стыдно, что она краснеет, — и Ольга возненавидела себя за это. Она вообще ненавидела себя за то, что стоит вот так посреди комнаты, что не знает, как ей быть, что растерялась, что до сих пор не села и не чувствует себя свободно, что думает о том, как держать себя. Но гитлеровцу понравилось, что Ольга покраснела, и он захохотал.
Ольга отвела глаза; но гитлеровец все разглядывал ее, ухмыляясь, довольный, очевидно, всем на свете: победным маршем гитлеровских войск через весь европейский континент, своим пребыванием в завоеванном городе, который он сам и завоевал, неожиданной ночевкой в удобных условиях, купаньем под струей холодной воды, стройной девичьей фигурой в халатике, стоявшей перед ним.
Вдруг гитлеровец подмигнул Ольге и поднял вверх большой палец правой руки.
— Хундерт зибциг! — сказал немец.
Ольга не поняла. «Хундерт зибциг» — это значит «сто семьдесят». Что он хотел этим сказать?
Гитлеровец залился игривым смехом и потряс — снизу вверх, снизу вверх — рукой с поднятым большим пальцем.
Ольга поняла. Кровь еще сильнее бросилась ей и лицо. Это был, по-видимому, интернациональный специфический жест. Такой жест — поднятый вверх большой палец — делают уличные донжуаны, когда хотят отметить высокие достоинства встреченной красотки. Сто семьдесят сантиметров — высокий для женщины рост — были, видимо, мерилом женской красоты у немецких уличных донжуанов.
Ольга отступила на два шага, но при мысли о том, что она испугалась, ей стало нехорошо, и она опустилась в кресло. Если этот тип дотронется до нее, она его ударит, — будь что будет, — Ольга знала, что она это сделает.
Но гитлеровец только засмеялся опять и, склонив голову, шаркнул туфлями.
— Прошу прощения, фрау, за то, что стою перед вами в одних трусах, но мундир мой грязен после боя, и я считаю, что лучше чистое тело, чем грязная одежда. Вы меня не понимаете, фрау? Очень жаль.
Ольга все поняла, но даже бровью не повела, — она ведь решила притворяться, что ничего не понимает.
Тогда гитлеровец развел руками и направился к дивану. Он положил автомат, залез под одеяло и откинул голову на подушку. Автомат лежал у него под рукой. Мило улыбаясь, он смотрел на Ольгу. В комнате царила полная тишина, только свеча потрескивала да капал на стол стеарин. Где-то неподалеку протрещала короткая автоматная очередь. Где-то дальше отдавалось глухое эхо артиллерийской канонады. Но это было не меньше чем в двадцати километрах. Фронт сразу откатился далеко. Теперь всюду были фашисты.
— Фрау! — услышала Ольга голос.
Ольга оглянулась.
Гитлеровец смотрел на нее, прищурившись, — взгляд его был весьма многозначителен.
— Фрау! — повторил он и откинул угол одеяла.
Он предлагал Ольге лечь с ним.
Ольга почувствовала, как задрожали у нее колени. Она, вероятно, побледнела. Потом она, кажется, улыбнулась. Во всяком случае, гитлеровец ответил ей улыбкой, — заговорщицкой и интимной.
Ольга быстро повернулась и бросилась прочь. Она распахнула дверь, дверь хлопнула о косяк, немец что-то крикнул, Ольга ринулась в коридор и побежала. В коридоре царил мрак, но по обе стороны Ольга видела светлые пятна дверей, — они мелькали мимо, надвигаясь на нее из тьмы. В коридоре было пусто — все немцы улеглись спать, никто не останавливал Ольгу, но она не знала, куда и зачем она бежит. Ей казалось, что за нею гонятся по коридору, и она распахнула дверь на улицу и выбежала на тротуар. На тротуаре стояли две фигуры — в касках и с автоматами в руках. Луна уже всходила, и на дворе стало светлее. Услышав скрип двери, часовые оглянулись, увидели женщину, и один из них крикнул:
— Вер ист? Хальт!
Но Ольга не остановилась и побежала по стене дома. Она услышала позади лязг оружия, потом затрещал автомат, и пули просвистели у нее над головой. Инстинктивно пригнувшись, Ольга шмыгнула за угол, во двор. Она перебежала двор и обогнула дом, выходивший на соседнюю улицу. У ворот она остановилась.
Сердце колотилось часто и болезненно. Ольга втянула в грудь воздух, — раз-другой, — чтобы унять бьющееся сердце. Она прислонилась к стене и постояла так несколько секунд. Как он смел, как он смел? Было бы легче, если бы он просто набросился на нее, чтобы изнасиловать. Тогда она убила бы его, задушила, пристрелила из его же собственного автомата. Но как он смел — так? Значит, он был уверен? Он рассчитывал на то, что она пойдет к нему?
Ольга заплакала.
Она плакала впервые за весь этот долгий, трудный и страшный день. И она не могла бы сказать, отчего она плачет: от отвращения ли к учтивому фашисту, от обиды ли за поражение на фронте, от страшной ли усталости, или от сознания того, что она бездомна, бездомна у себя дома, в своем родном городе?
Ольга плакала и дрожала — ночь не была холодной, но Ольга была в одном халатике, и под халатиком не было ничего. На ней был только махровый купальный халатик с золотыми жар-птицами по синему полю. Она плакала, как ребенок, забытый родителями на улице, и, как ребенок, всхлипывала и приговаривала: «Мама!»
Потом Ольга вытерла глаза краешком халатика — узким золотым ирисом на обшлаге широкого синего рукава — и глубоко вздохнула. Где уж там плакать, когда впереди такая страшная, неизвестная жизнь…
Ольга вышла за ворота, перебежала через улицу, пересекла двор на той стороне и снова вышла на улицу. Ее нигде не задержали, — во дворах не было гитлеровцев, они стояли только на перекрестках у противотанковых препятствий. Местные жители тоже не показывались во дворах, они попрятались по своим квартирам и плотно позапирали двери. Покоритель и покоренные еще не познакомились…