Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
Майор поднялся, давая понять, что Ольга свободна. Ольга встала, и майор коротко, по-военному, кивнул ей головой.
Ольга прошла мимо адъютанта по коридорам в вестибюль — она ног под собой не слышала. Она свободна, она может уйти, ей не надо сейчас идти на работу к фашистам!..
Чуть не бегом вернулась Ольга домой. Солдат, посланный за нею, сидел внизу около лестницы. Ольга кивнула ему и прошла мимо.
— Вы можете идти. Я уже была у господина майора.
Ольга сказала это таким тоном, что солдат вытянулся в струнку.
— Басаман Ольга?
— Да, я Ольга Басаман.
Солдат откозырял, повернулся налево крутом и ушел. Он даже не потребовал документов.
Но перед
Еле двигаясь от изнеможения, Ольга подошла к двери, приникла к ней, чуть не обняла ее. За дверью царила мертвая тишина, но Ольга знала — по ту сторону двери стоит мама и ждет ее. Она слышала, как мама стоит, — безмолвная, убитая, напрягая все внимание, чтобы услышать, когда придет Ольга… На свободе ли она? Жива ли?
Так началась эта проклятая жизнь — в городе, захваченном фашистами.
Ольга, II
Это была жалкая и бессмысленная жизнь.
Вы прозябаете сегодня — и у вас нет чувства, что ваше существование продолжится и завтра. Но в то же время, вы не можете представить себе, что такому вашему существованию когда-нибудь наступит, когда-нибудь может наступить конец. Это была призрачная жизнь.
Но жить надо — даже с проклятьями, — раз твоя жизнь нужна не одной тебе. Жизнь Ольги была нужна двум детям и больной матери. Нужна ли она ей самой, об этом Ольга не думала, а если бы и подумала, то, вероятно, решила бы, что не нужна.
В первые дни Ольга не переступала порога своей квартиры. Идти за продуктами в город было незачем: магазины не открылись, рынка тоже не было. Продукты надо было раздобывать у соседей, занимать под неизвестное будущее, утешая себя надеждой продать или выменять что-нибудь из вещей. Еще хуже было с водой: водопровод не работал, а артезианской колонки поблизости не было. Надо было спускаться с горы и идти на речку за целый километр, а потом опять подниматься на гору. Женщина из тринадцатой квартиры пошла за водой и не вернулась вовсе. Другая женщина, из соседнего дома, вернулась только поздно вечером: ее перехватили с ведрами немецкие солдаты и заставили целый день таскать для них воду.
Впрочем, с водой Ольге помог ее постоялец, Ян Пахол. Он работал шофером и целый день возил по городу своего начальника.
— Дайте мне, панна Ольга, какой-нибудь бидон, — сказал Ян Пахол, — я буду проезжать мимо речки, зачерпну бидоном, и вечером у вас будет вода.
С этого времени бидон стал как бы неотъемлемой частью машины Пахола: вечером Пахол привозил воду, сливал ее в кадушку, а бидон опять забирал с собой.
По сравнению с другими Ольге повезло. В соседних домах стояли на постое гитлеровцы, и это было тяжкое бедствие: они держались грубо и нагло. Это были настоящие завоеватели, и каждый из них вел себя так, точно именно он завоевал город и захватил пол-Европы. Впрочем, так оно и было. Это они, гитлеровцы, расквартированные по домам, в первые же дни повесили на балконах множество невинных людей. Это они каждый день на больших грузовиках вывозили арестованных в лесопарк, — ветер приносил оттуда отголоски пулеметной стрельбы, и машины возвращались без арестованных, а солдаты пели «Хорст Вессель». Это они на площади напротив Госпрома соорудили высокую виселицу и прибили к ней надпись: «Нур фюр сляве» — «Только для славян»… По домам на постое они требовали, чтобы им стирали белье, кричали на хозяев, давали волю рукам и открыто грабили вещи, которые пришлись им по вкусу. В доме номер семь они изнасиловали девочку, а из дома номер десять каждый вечер выводили старого еврея, били его по лицу и посреди улицы заставляли петь фашистский гимн. Издевательства прекратились только вчера, когда был издан приказ, чтобы все евреи оставили свои квартиры и отправились в заводские бараки, где как будто должно было быть создано гетто. Старый еврей взял узелок, двоих внучат и пошел. Солдаты пинали его и забрасывали грязью.
Но дом, в котором жила Ольга с матерью и детьми, был назначен не под солдатский постой, в нем разместили иностранных рабочих, пригнанных фашистами на принудительные работы. Это были чехи, французы, голландцы, бельгийцы и греки, — какая-то хозяйственная команда шоферов и механиков, и начальство держало ее неподалеку от гаражей. У ворот дома стояли часовые, кругом расхаживал патруль, и ночью охрана проверяла, все ли постояльцы вернулись на свои квартиры.
Шофер Ян Пахол остался на квартире у Ольги, в передней, в нише около трюмо. Перейти в комнату он наотрез отказался. Он говорил, что одежда у него грязная, что он по целым дням разъезжает по городу и не хочет занести заразу в квартиру, где есть больная женщина и маленькие дети.
Ян Пахол был на редкость тихий, скромный и вежливый человек. Он виделся с Ольгой два раза в день — утром, когда уходил, и вечером, когда возвращался домой с бидоном свежей воды.
Утром он говорил: «Доброе утро!», вечером: «Добрый вечер!» Ложась спать, он непременно желал Ольге, матери и обоим детям спокойной ночи. Иногда, смущаясь и краснея, он пробовал расспросить Ольгу, как ей живется.
— Как поживаете, панна Ольга? — спрашивал Ян Пахол, превозмогая робость.
— Спасибо, Ян, — отвечала Ольга.
— Как себя чувствует ваша уважаемая матушка?
— Спасибо, Ян. Сегодня ей хуже.
— Как дети, панна Ольга?
— Спасибо, Ян. Как и вчера.
Пахол смущался и умолкал. Наступала длительная пауза, потом Пахол опять набирался смелости:
— Сегодня они перестреляли всех больных в сумасшедшем доме. Мне рассказывал об этом знакомый шофер.
Ольга вздыхала. Пахол тоже вздыхал. Потом они долго молчали. Гитлеровцы вешали коммунистов, расстреливали всех, кто был на советской работе, теперь они взялись уничтожать больных. Бессмысленная жестокость, которую нельзя было оправдать никакими законами войны! Фашисты решили убить всех, кто против них, всех, кто им мешает, всех, кто им не нужен. Быть может, постепенно они уничтожат вообще все местное население, чтобы освободить для себя жизненное пространство. Сердце у Ольги холодело от ужаса. Ей необходимо было с кем-нибудь поговорить, ей надо было излить перед кем-нибудь свое горе. Но рядом никого не было, кроме больной матери, которую нельзя беспокоить, да еще вот этого шофера: пусть он «не наци», пусть он не немец, пусть он незлобив и кроток, но — он чужой…
Они долго молчали, потом Пахол опять вздыхал и уходил укладываться спать в своей нише около трюмо.
Но в тот вечер, когда Ольга заболела гриппом, между нею и Пахолом произошел более длительный разговор. Пахол осторожно постучался к ней в комнату и, стоя на пороге, попросил разрешения узнать, какая у нее температура.
Температура была тридцать восемь и восемь десятых.
Ян Пахол вздохнул, он не ушел сразу, но и не решался войти в комнату. Ольге было неприятно, что он стоит на пороге, из отворенной двери тянуло холодом, и она сказала: