Избранное в двух томах. Том I
Шрифт:
К тому времени, когда мы, вновь миновав контрольно-пропускной пункт, выезжаем на шоссе, внезапно, как это обычно бывает в горах, темнеет. Водитель включает фары. Навстречу нам в их летящем свете бежит серебристо-серая лепта асфальта. Деревья и кусты по сторонам дороги кажутся гуще, чем днем, меж ними бесформенными пятнами чернеют тени, ежесекундно меняющие свои очертания, и это создает впечатление, что листва, уже успевшая задремать, вздрагивает и шевелится, разбуженная упавшим на нее светом фар.
Мне припоминается, как несколько дней назад, в самый разгар учений, я ехал ночью
Но прошло несколько дней, — и все успокоилось. Дороги туда, где проходили учения, открыты, там не осталось ничего, что не положено видеть постороннему глазу.
Оторвавшись от каких-то своих мыслей, Николай Николаевич вдруг спрашивает меня:
— У Рублева в полку лейтенант этот, который свой взвод так лихо через зону провел… Ну тот, которому я в последний день учений благодарность объявил…
— Макарычев?
— Да-да. Помнится, у него раньше какое-то неблагополучие было? Кажется, даже в приказе по дивизии отмечалось?
— Было, — подтверждаю я. — В начале весны у него ЧП случилось.
— А, это он бронетранспортер утопил? — припоминает Николай Николаевич. — Правильно этого лейтенанта тогда утюжили…
— Правильно-то правильно. Только ведь ругать — это проще всего. И лестно к тому же. Критикующий всегда, хочет того или нет, сам себя в своих глазах подымает: «Вот я какой принципиальный».
— А что же, по-вашему, с каждым нерадивым надо добреньким быть?
— Причина того ЧП скорее в старательности, чем в нерадивости, лейтенанта Макарычева. — Я напоминаю Порываеву обстоятельства дела.
— Да, пожалуй, не надо было с Макарычева тогда так взыскивать, — признается Порываев. — Погорячились мы.
— Я ведь тогда пытался переубедить вас, Николай Николаевич.
— Значит, недостаточно активно переубеждали, Андрей Константинович! — отвечает мне Порываев упреком на упрек. — Я ведь вас знаю — свою точку зрения готовы до последней капли крови отстаивать. А в тот раз сдались что-то быстро. Нет, вы спорьте со мной, спорьте, если убеждены, что я не прав.
Хитрец Николай Николаевич! Оказывается, я же и виноват. Впрочем, частично — да… Но не обо
— Вот минусы мы в нем тогда сразу нашли и учли, а плюсы…
— Да, в каждом человеке есть положительная пружина. Надо только уметь ее найти.
— Я, кстати, насчет этой самой положительной пружины у Макарычева. Он ведь об академии мечтает.
— Какой лейтенант не мечтает? — Улыбка трогает губы Порываева. — Мечта — могучий стимул… Ну что же, пошлем, если заслужит… Да, — вспоминает он, — вы ведь у Ременникова вчера собирались быть? Побывали? Как он?
— Ничего, скоро танцевать будет.
— Ну и отлично. — Николай Николаевич придвигается ко мне, говорит доверительным полушепотом, так, чтобы не было слышно водителю: — А то беда, мне от начальства уже внушение было: что это, говорят, у вас всегда на учениях какое-нибудь ЧП случается, портите свои высокие показатели. А у меня какое оправдание? Одно: действуем максимально приближенно к боевой обстановке, а боевая обстановка-то сама по себе — она вся складывается из ЧП, война — сплошное чрезвычайное происшествие…
Он отстраняется от меня, приваливается поплотнее к спинке сиденья. Пусть подремлет. Намотался за день. Он ведь человек неугомонный — если приезжает в часть, то старается все своими глазами посмотреть, руками пощупать: его увидишь и на стрельбище, и в поле, и в казарме… Благо здоровье у него железное, может хоть целый день на ногах.
Я тоже отодвигаюсь в угол, приникаю щекой к мягкой обшивке кабины. Ехать еще далеко… А дома Рина, наверное, ждет и, как всегда, тревожится: вдруг задержусь, а то и совсем сегодня не приеду — служба, всякое может быть… Впереди, за ветровым стеклом, — рассеянный свет фар, в нем — широкое полотно шоссе, оно стремительно втягивается под машину, словно проглатываемое ею, а сбоку, за окном, проносятся, улетая назад, пятнистые тени листвы. Я прикрываю глаза. Люблю это ощущение быстрой езды, временного отключения от всего повседневного.
Ременников, о котором вспомнил Николай Николаевич… Смуглый, с темными задумчивыми глазами, родом, кажется, откуда-то с юга. Рядовой первого года службы. Такой, как многие его сверстники. Вчера, когда я пришел в санчасть навестить его, он очень был смущен моим неожиданным приходом, порывался если не встать с постели, то хотя бы приподняться в ней. Два солдата, сидевшие на табуретках возле его койки, завидев меня, вытянулись, неловко придерживая сползающие с плеч куцые «посетительские» халаты.
— Сидите, сидите! — махнул я им рукой.
— Мы уже уходим, — заторопились они, попрощались с Ременниковым и скрылись за дверью, стараясь как можно осторожнее ступать сапогами по полу. Я поглядел им вслед: славные ребята! Ведь эти двое вытащили Ременникова на себе. Действовали так, как действовали бы на фронте. Собственно, они и были уверены, что все — всерьез, а не учебная игра.
Я подсел к кровати Ременникова, все еще смущенного тем, что к нему явился такой гость, как я. Поинтересовался его самочувствием и попросил по возможности подробнее рассказать, как все произошло и что он испытал при этом.