Избранное в двух томах. Том I
Шрифт:
Осторожно, чтобы не беспокоить ее, я открыл ключом наружную дверь, вошел, бесшумно закрыл и, стараясь не произвести ни малейшего шороха, стал снимать полушубок. И вдруг услышал из-за двери комнаты Лены звук, настороживший меня, звук еле слышный. Кажется, она плачет?.. На цыпочках подошел к двери, прислушался… Да. Негромкое, сдержанное рыдание. Снова тишина. И снова — щемящий сердце звук… В нерешительности стоял я перед дверью. Постучать, спросить? Но удобно ли? Может быть, она уже в постели? И вообще, что я буду соваться в ее жизнь?
Рыдания, и без того еле слышные, затихли
За дверью чуть слышно скрипнула тахта, прошелестели шаги. Я отшатнулся от двери. Но шаги смолкли. И стало тихо-тихо. Слышалось только, как за оконными рамами глухо посвистывает бессонный ветер… Я вздрогнул от неожиданно резкого звука: скрежетнули кольца отдергиваемой шторы. Что глядеть в окно, в летящий снег? Видно, Лене совсем невмоготу. Горе какое? Или заболела? Не могу ли чем-нибудь ей помочь?
Как-то не задумываясь над тем, что делаю, я тихонько постучал в дверь.
— Кто? — испуганно спросила Лена.
Я назвался.
— Андрей Константинович? — удивилась она. — Пожалуйста, я не сплю. Дверь незаперта.
Я вошел в комнату. Полумрак — горела только маленькая лампочка под абажуром на столике возле тахты. Лена сидела на ней, запахнувшись в теплый длинный халат, рядом валялось несколько нераскрытых журналов, постель не была разобрана, — значит, Лена и не ложилась спать, да и не читается ей, видно.
— А я думала, вы сегодня уже не вернетесь, где-нибудь на точке заночевали. Ведь так метет…
Она старалась говорить спокойно, но я чувствовал, что этот тон дается ей нелегко. Ведь она только что плакала.
— Что-нибудь случилось? — спросил я прямо.
Она промолчала, отвела взгляд.
Я присел на краешек тахты.
— Вы нездоровы? Какие-нибудь неприятности? Ну, поделитесь же! Ведь мы однополчане…
И только тут я заметил, что моя ладонь лежит на ее руке и рука эта очень горяча. Я хотел было убрать свою руку, но что-то удержало меня. Да и Лена не отнимала своей руки. Я настойчиво повторил свой вопрос.
— Мне необходимо уехать… — еле слышно ответила Лена. — Уехать как можно скорее…
— Но почему? Что случилось? — вырвалось у меня. Впрочем, что ж было допытываться? Я, кажется, угадывал причину…
— Зачем? — как-то сдавленно проговорила Лена и глянула мне в глаза. — Зачем мы встретились с вами снова через много лет?.. Встретились именно сейчас, когда все уже поздно, когда все так сложно!
Я растерянно пробормотал что-то в ответ. Уже не помню своих слов. Но в моих ушах до сих пор звучат слова Лены:
— Нам нельзя оставаться в одном доме, в одном поселке, нельзя, нельзя!! — Она сделала движение, чтобы высвободить свою руку из моей, но я крепче сжал пальцы.
— Не надо. Не надо. Все уладится… — шептал я, глядя в ее склоненное, едва видное в полусвете лицо. — Не надо, все будет хорошо… — Мне очень, очень хотелось как-то успокоить ее, но я не находил слов и понимал, что все, что я говорю, все мои слова неубедительны, что
— Не надо же.
Я дотронулся до плеча Лены, она вздрогнула. И вдруг она каким-то отчаянным движением бросилась ко мне, и, как мне показалось, сердцем самим я ощутил ее прерывистое, жаркое дыхание…
Непросто было мне сдержать себя тогда. На какое-то время показалось, что и меня, и Лену уже давно накрепко соединило то, что избавит, оградит нас впредь от душевного одиночества, от горького сознания, что нет вблизи человека, который полностью может понять и понимает тебя. Счастье любящих не только в том, что они обладают друг другом. Оно прежде всего в том, что они до предела понимают друг друга, хотя, может быть, и будут продолжать познавать один другого всю жизнь, открывать один в другом все новые черты и черточки. В этом бесконечном процессе познания любимого человека — тоже счастье… И верилось, что с Леной такое счастье вновь пришло ко мне.
«Я разрешаю тебе…» Как часто в ту пору повторял я про себя эти слова из письма Рины, полученного когда-то на фронте. Да, и в них искал я оправдание тому, что меня так влекло к Лене. Нет, я не забывал и другие слова Рины из того же письма: «Помни, что все равно ты вернешься ко мне». Но верить в это мне было уже трудно.
Возможно, мое одиночество тогда и не толкнуло бы меня к Лене, если бы я к тому времени уже не пришел к убеждению, что мы с Риной давно и окончательно перестали понимать друг друга, что мы можем жить и врозь.
Но как я мог поверить тогда, что я уже не нужен Рине, что я для нее — лишь отец Вовки? Не прощаю себе этого, да и никогда не смогу простить. И только в том мое оправдание, что Рина сама побудила тогда меня думать так и не захотела быть со мной, а мне поверилось — это насовсем.
А Лена рядом…
Она призналась мне, что очень обрадовалась, так неожиданно встретившись со мной в Чай-губе под одной крышей. Но вскоре и встревожилась: я был для нее не просто одним из тех, с кем рядом шла она по фронтовым дорогам последнего года войны. С изумлением, страхом и радостью обнаружила она, что в ней за долгие годы сохранилось и живет то, в чем она не хотела бы признаться даже себе, то, о чем я впервые догадался еще давно-давно, в рассветный час в балатонской степи, когда сквозь сон почувствовал взгляд Лены.
Прошло полтора десятка лет, мы встретились вновь… Между нами осталась та же разница в возрасте, но теперь она как бы сократилась: в сфере чувств женщины всегда старше нас, мужчин, лишь с годами эта разница сглаживается и в конце концов наступает время, когда разница в возрасте чувств уравнивается.
Вот так судьба, сделав сюрприз нам обоим, свела нас с Леной в ту зиму. Свела почти «на равных», чего не могла бы сделать раньше, в тот далекий, последний военный год.
Хотя наши отношения с Леной в ту пору, да и позже, еще не перешли грани, после которой все решается само собой, я полагал, что должен был об этих отношениях сообщить Рине. Ведь сохранял силу наш давний уговор — сразу дать знать, если в сердце кого-либо из нас войдет другой. А мне тогда по-серьезному казалось, что Лена уже вошла…