Избранное в двух томах. Том I

Стрехнин Юрий Федорович

А немного погодя мы оба, осторожно ступая, подошли к порогу соседней комнаты, потихоньку, чтобы не скрипнула, не стукнула дверь, приоткрыли ее, и я увидел сына, которого не видел год. Он лежал к нам спиной, натянув до ушей одеяло, так что видна была только макушка с густыми черными волосами, отросшими после недавней стрижки. Мы стояли с Риной затаив дыхание, и было слышно, как Вовка посапывает во сне. Я шагнул к нему, чтобы рассмотреть поближе, Рина удержала меня, сделав знак глазами: «Осторожней!» Но я, ступая на цыпочках, уже приблизился к кровати, нагнулся… Пухлые, чуть разрумяненные щеки, оттопыренные

губы, густые темные ресницы — все Вовкино лицо дышало безмятежностью детского сна, оно было сосредоточенным и вместе с тем задумчивым, все в нем дышало таким покоем, нарушить который было боязно. Я осторожно отступил…

Мы долго стояли с Риной, обнявшись, и смотрели на спящего сына.

Сейчас, вспоминая обо всем этом, я отчетливо вижу перед собой Вовкино лицо, каким оно было тогда. Малыш-второклассник… а сейчас вон какой парнище вымахал! Но Рина, мне кажется, совсем не изменилась с той поры. Это для кого-нибудь она, может быть, выглядит теперь, через годы, совсем иначе. А для меня — нет. Если мы любим, мы остаемся неизменными друг для друга. Неизменными на всю жизнь. Пусть на лицах у нас появляются морщины, пусть все больше седых волос проглядывает — посторонние все это заметят у нас скорее, чем мы один у другого, и разве иногда лишь, взглянув на лицо любимой, сделаешь неожиданное для себя открытие: морщинки у глаз. Но вслух с нею, конечно, этим открытием не поделишься — не такое уж радостное оно, да и сам вскоре забудешь о нем, само собой оно забудется…

Помню, как ревниво, с материнской опаской, смотрела на меня Рина в те минуты, когда я стоял возле Вовкиной кровати. Боялась, нарушу сон сына. Я тогда тихо повернулся, сходил в прихожую, где оставил свой чемодан, достал из него чучело горностая — мой северный подарок Вовке, бесшумно поставил чучело на стул возле его кровати…

Мы с Риной вернулись в спальню и снова сели на край постели. Взяв ее руки в свои, я сказал:

— Я выписал литер на вас. Обратно летим все вместе. Тем более что у Вовки летние каникулы…

— Ты так решил сам? — удивленно подняла брови Рина. — Но надо взвесить все. Ты уверен, что Володя будет хорошо чувствовать себя в тамошнем климате?

— Живут же там ребятишки, дети наших офицеров. И даже совсем маленькие.

— Но Володя недавно перенес заболевание…

— Однако не такое серьезное, чтобы ему нельзя было жить на Севере. Я советовался с нашими врачами. Климат там для Вовки не хуже ленинградского.

— Я должна посоветоваться с врачами здесь.

— Не думаю, что мнения врачей так уж разойдутся… Ну что ж, посоветуемся вместе.

— Ты мне не доверяешь? Думаешь, я ищу предлога, чтобы остаться в Ленинграде? — вспыхнула Рина. — Не обижай меня подозрениями.

— Я и не думал подозревать тебя в чем-либо, — растерялся я. — Но ведь надо так или иначе решить вопрос…

— Опять переезд… — вздохнула Рина. — Сколько мы с тобой переменили квартир… Я так устала от этих бесконечных перемещений.

— Раньше ты не жаловалась.

— Только здесь, в Ленинграде, я почувствовала, что нельзя жить без постоянного дома.

— Значит, дело не в Вовке и не в квартире? Ты просто не хочешь уезжать на Север?

— Если честно, Андрей, — не хочу. Я за год уже привыкла здесь. Это все-таки мой

родной город… А ехать в такую даль, в такие суровые места… И снова чувствовать себя временным жителем… Разве это семейная жизнь?

— Живут же люди. У нас в гарнизоне почти все офицеры — со своими семьями.

— Я понимаю. И понимаю, что тебе нелегко одному. Но мне трудно пересилить себя, Андрей…

Я не стал более переубеждать Рину, почувствовав, что сразу мне этого сделать не удастся. Я понял, что за время жизни Рины в Ленинграде в ней что-то изменилось. Давно ли она была легка на подъем и не сетовала на перемены мест?

Я перевел разговор на другое, решив, что за время отпуска постепенно уговорю Рину. Ведь и ей, как я понимаю, хочется быть со мной. А на Севере мне остается служить минимум еще два года. Минимум…

Но так или иначе, хотели мы того или нет, нам пришлось уже в тот же день вернуться к этому разговору.

Собственно, вернул нас к нему Илья Ильич — к Лавандам мы, по их приглашению, приехали в гости по-родственному.

— Что же вы, дорогой мой, жену скучать заставляете? — улыбаясь, спросил меня Илья Ильич. — Забрались в полярные края… Смотрите, женщина она приметная, может поклонников привлечь, и тогда вам несдобровать! А поклонники есть, есть! И даже очень видные.

— Илья Ильич, да что вы такое говорите! — смутилась Рина.

— Шучу, шучу! — поспешил ее успокоить Илья Ильич. — Но если говорить серьезно, дорогой мой, — снова обратился он ко мне, — пора, пора вам подумать об отставке. Получите вскорости полковника и — с богом! Не до генеральских же эполет вам служить. Выслуга у вас есть, пенсия будет, и уволиться из армии сейчас, насколько я компетентен, особых сложностей не представляет, даже просят некоторых…

— Меня не просят, — ответил я скупо.

Мне не хотелось вступать с Ильей Ильичом в обсуждение перспектив моей жизни. Хотя я был убежден, как убежден и сейчас, что Илья Ильич по отношению к нашему семейству действовал всегда из самых добрых побуждений, мне как-то не очень приятно его внимание. Не думаю, что причина этого хотя в какой-либо мере в том, что в молодости Илья Ильич, еще до моего знакомства с Риной, ухаживал за нею, довольно долго и настойчиво добивался ее взаимности, имея самые серьезные намерения. Не думаю, тем более, что, не получив взаимности от Рины, Илья Ильич вскоре обратил свои чувства к ее старшей сестре Соне, которая уже давно тайно вздыхала по нему и завидовала Рине. Илья Ильич и Соня поженились и живут до сей поры в мире, любви и согласии. Нет, причина в чем-то другом… Илья Ильич умеет своей добротой покорять людей. А вот меня не покорил. Может быть, потому что он бывает добрым лишь не в ущерб себе?..

Вечером, когда мы с Риной вернулись на дачу и улеглись спать, она вспомнила о разговоре с Ильей Ильичом.

— А почему бы тебе и в самом деле не подумать об увольнении из армии? — сказала она мне. — Ведь очень беспокойная у тебя служба — все время на нервах. Да и служишь теперь бог знает в какой дали. Подал бы рапорт…

— А что я буду делать вне армии? Не такой еще дряхлый я старец, всего сорок с небольшим.

— Устроимся в Ленинграде, найдешь себе какую-нибудь работу, даже руководящую. Или на прежнюю вернешься.