Избранное в двух томах. Том I
Шрифт:
— А что же из Подснежного, можно сказать — из столицы здешней, и к нам сюда, на периферию?
— Да так сложилось…
Я почувствовал, Лена недоговаривает чего-то. «Какие-нибудь личные причины». Я не стал более расспрашивать. Но мне хотелось знать, как прожила она все эти годы. Да и ей, я видел, не терпелось узнать обо мне: она задавала мне вопрос за вопросом — а может быть, затем, чтобы я не успел задать своих?
— Вы давно здесь? — спрашивала Лена. — А почему без семьи? Где она? Вы уже привыкли к Северу? А где служили раньше?
Я отвечал так же торопливо, как она спрашивала. Но вот она
— Да что мы так наспех, на кухне… Пойдемте ко мне пить чай!
В комнате Лены, хотя она вселилась только накануне вечером, был уже такой порядок, будто она обжила ее давно: висели занавески, вся кэчевская мебель, которая обычно вместе с жилплощадью переходит от одного хозяина комнаты к другому, имела уже домашний вид — стол был застелен льняной скатертью, кровать без спинок, накрытая узорчатым покрывалом, превратилась в уютную тахту, даже пара диванных подушек лежала на ней. На этажерке в углу комнаты стройными рядами стояли книги, и только лампочка, свисающая с потолка, была по-казенному голой.
Лена внесла чайник, мы уселись за стол.
Чайник уже остыл, а мы все говорили, говорили и не могли наговориться. Чего только не вспомнили мы тогда!..
Я и сейчас не могу забыть того, что когда-то, еще на фронте, связывало меня с Леной, с Еленой Владимировной, как, наверное, называл бы я ее теперь, если бы нам вновь довелось встретиться. Трудно было бы мне теперь назвать ее просто Леной, как прежде. Годы прошли, и многое изменилось. Где-то она сейчас? Счастлива ли? Как я хочу, чтобы опа была счастлива!
Боже мой, сколько же ей теперь? Тогда, во время нашей неожиданной встречи в Чай-губе, Лене было что-то около тридцати двух лет. А теперь? Уже минуло сорок. Впервые я встретился с нею в конце сорок четвертого, тогда ей было не больше девятнадцати. Как много лет прошло уже с той первой встречи.
Как памятен тот зимний сырой, пасмурный день в степи под Секешфехерваром, когда немцы танками проломили оборону где-то за левым флангом нашего полка и нам пришлось спешно отходить, чтобы не оказаться отрезанными. «Тигры» и «пантеры» шли за нами по пятам, мы все отчетливее слышали позади, за спиной, их гул. В нем постепенно глохли выстрелы наших орудий, еще продолжавших стрелять по танкам. Мимо нас, разбрызгивая мокрый снег, на большой скорости промчались грузовики с пушками на прицепе — артиллеристы отходили на новые позиции. Когда на снежной белизне впереди нас мгновенно выросло косматое, живущее несколько секунд, черное дерево взрыва и тотчас же рядом — другое, мы — я и несколько солдат и офицеров, бывших со мной, — свернули в сторону от дороги, в небольшую, поросшую редким кустарником извилистую лощинку, и пошли по ней. Мы успели пройти немного, когда над нами с ревом и свистом промчался немецкий штурмовик и, заметив нас, пустил в действие свои пулеметы. Я бросился в сырой, податливый снег и уже лежа услышал, как кто-то вскрикнул, наверное задетый пулей. А минутой позже, поднявшись, увидел, что неподалеку, держась за простреленное плечо, сидит на снегу, корчась от боли, один из шедших с нами солдат.
— Ранило! — прокричал кто-то. — Где санинструктор?
Со мной были люди из разных подразделений, но, как на грех, — ни одного медика.
И вдруг откуда-то появилась девушка с толстой санитарной сумкой на
Девушку звали Лена. Моя память хорошо сохранила ее тогдашний облик. Короткие темные пряди, торчащие из-под солдатской ушанки, овал чистых девичьих щек, две тоненькие нашивки младшего сержанта на темно-зеленом медицинском погоне — медсестра, похожая на других таких же. Но отличала ее упрямая складочка на подбородке и сосредоточенность во взгляде, в выражении лица даже тогда, когда она разговаривала, шутила или смеялась, как будто она все время прислушивалась к чему-то в самой себе. Была в ней своя, особенная строгость. Это бросилось мне в глаза сразу же, и Лена вызвала во мне какое-то странное любопытство.
Но обстановка в тот день совсем не располагала к тому, чтобы уделять внимание девушке. Мы продолжали отход, преследуемые немецкими танками. Только под вечер, когда уже стемнело, положение несколько стабилизировалось: откуда-то к нам подошли самоходки и батареи противотанковых пушек, полк стал в оборону, начал окапываться в мерзлой земле. Уже поздно ночью, покончив с делами на передовой, я пришел, чтобы немного отогреться, в крестьянский дом на окраине деревни, в котором, в тесноте да не в обиде, разместился почти весь штабной люд нашего полка. Среди телефонистов и связных, набившихся в тесную кухоньку, поближе к топившейся там печке, я заметил Лену. Подойдя к ней, я сказал:
— Ну, теперь вы можете спокойно разыскать свою часть.
Что-то дрогнуло в ее глазах при этих словах.
— Я позвоню в штадив, наведу справки, где сейчас ваши, — пообещал я Лене, — а утром отправитесь.
— Спасибо! — ответила она, но какая-то тревога почудилась мне в ее голосе.
Рано утром, уходя на передовую, я разыскал Лену среди спавших вповалку на полу и сказал ей:
— Ваши недалеко, километров девять отсюда, — я назвал населенный пункт, — можете отправляться.
— Да, да… — как-то рассеянно ответила она.
Когда я уже вышел во двор, меня окликнул девичий голос:
— Товарищ капитан!
Я оглянулся. Меня догоняла Лена.
— О чем я вас хочу попросить… — несмело начала она. — Можно мне остаться в вашей части?
— Но существует порядок… — начал объяснять я. — Ведь вас по прежнему месту службы могут посчитать дезертиром… Нет, нет, это очень сложно — из части в часть.
— Сложно, но возможно же?
— Если есть веские причины…
— Причина есть. И очень веская.
— Какая?
Лена опустила взгляд. Некоторое время мы шли рядом молча. Я чувствовал, что она не решается сказать мне что-то.
— Товарищ капитан, вы можете мне поверить? — едва слышно, шепотом спросила она наконец. — Мне трудно рассказать вам все. Но мне кажется, вы такой человек, которому рассказать можно… — Она помедлила. — Я больше не могу оставаться в той части, где служила. Где угодно служить, только не там. Только не спрашивайте почему — это очень личное…