Избранное в двух томах
Шрифт:
представлениями об испытательной работе, об известных мне типах самолетов, об авиации вообще. Словом, это был, как я понял впоследствии, если не
вступительный экзамен (экзамен я сдавал, разумеется, в воздухе), то, во всяком
случае, пользуясь
17
терминологией наших дней, нечто вроде предэкзаменационного собеседования.
Много лет спустя я прочитал интервью профессора В. П. Зинченко, в котором
он рассказал, что когда у крупнейших менеджеров ведущих
спросили, что самое сложное в их работе, девять из десяти ответили: первая
беседа с людьми при приеме на работу. Козлов этого, конечно, знать не мог, да и
вообще вряд ли существовали тогда в США корпорации и их менеджеры в
нынешнем виде, но по сути дела начальник летной части ЦАГИ явно использовал
приемы, ставшие прогрессивными полвека спустя.
Так произошло мое, первое знакомство с человеком, сыгравшим в
последующие годы без преувеличения исключительную роль в моем (и не только
в моем) становлении как летчика-испытателя.
Разумеется, обстоятельства, при которых я попал в отдел летных испытаний
ЦАГИ, могли бы сложиться и как-то иначе. Но сам факт моего появления здесь
не был случаен. В полном соответствии со стандартом, установившимся в
мемуарной и биографической авиационной литературе, я «заболел» авиацией еще
в школе. Читал все, что мог достать о самолетах, дальних полетах, известных
летчиках. Немало времени проводил в Ленинградском аэромузее на Литейном
проспекте, наизусть изучив все его экспонаты, начиная от «настоящего» носа
летающей лодки М-9, отрезанного от самолета и установленного в одном из залов
музея наподобие ростра старинной колонны, и кончая последней фотографией.
Таким образом, вопрос о том, чему посвятить свою жизнь, был смолоду твердо
решен в пользу авиации.
Но что именно делать в ней? Какую избрать специальность? Разумеется, ни о
каких преградах, способных закрыть мне путь к той или иной авиационной
профессии, я в то счастливое время не думал. Главное было — решить для самого
себя, чего я конкретно хочу, а в возможности осуществить свое решение никаких
сомнений у меня даже не возникало. Изречение Козьмы Пруткова: «Если хочешь
быть счастливым — будь им!» — воспринималось не как отвлеченный афоризм, а
как жизненное кредо. В свое оправдание сошлюсь, во-первых, на то, что в дни
описываемых здесь раздумий мне не было и двадцати дет. А во-вторых, на то, что, сколь это ни странно, вся моя дальнейшая
18
жизнь в авиации в общем не дала существенных поводов к пересмотру этой
юношеской оптимистической точки зрения.
Итак, меня манили две авиационные профессии: летчика и инженера. Каждая
имела свои притягательные стороны. Кто, как не летчик, имеет дело с настоящим
полетом, с реальной, живой, не нарисованной на бумаге авиацией! Я еще ни разу
не летал тогда, но интуитивно чувствовал, какое наслаждение должно
заключаться в самом состоянии полета, к которому со времен легенды об Икаре
стремилось человечество. С другой стороны, кто лучше инженера понимает все
сложные явления, происходящие в полете, кто лучше него может предсказать
поведение самолета в воздухе, кто, наконец, является творцом и создателем этой
чудесной машины?
Разрешению моих сомнений помогла сама жизнь. В газетах замелькали
имена людей новой, ранее малоизвестной профессии летчика-испытателя: Чкалов, Громов, Коккинаки, Алексеев, Нюхтиков, снова Чкалов, снова
Коккинаки. . Редкий месяц проходил без того, чтобы мы не узнали об очередном
рекордном полете кого-нибудь из них. Между строк газетных сообщений
чувствовалось (как чувствуется и в наши дни), что авиационный рекорд — это
лишь последняя черта, итог большой, сложной, умной, а иногда и рискованной
работы, без которой невозможно «научить самолет летать».
Это было как раз то, что я искал: высший класс искусства пилотирования и
настоящая инженерная, а порой даже научная работа. Мои жизненные планы, наконец, определились. Делиться ими без особой необходимости с окружающими
я, конечно, избегал (при всей своей юношеской самонадеянности я сознавал, что
замахнулся довольно широко), но когда дело подошло к окончанию института, все-таки рассказал о них своему учителю, заведующему кафедрой аэродинамики
профессору Льву Герасимовичу Лойцянскому. Видный специалист в области
теоретической механики и аэродинамики, сравнительно далекий даже от
инженерной — не говоря уже о летной — практики, он, казалось бы, должен был
отнестись к моим устремлениям достаточно прохладно. Но он понял меня. То ли
подействовала на него моя фанатическая убежденность, то ли не дал я ему совсем
уж никаких поводов видеть в мо-
19
ем лице будущее светило чистой науки, то ли просто по присущей ему доброте
душевной, но Лев Герасимович не остался равнодушным к моим планам. Его
слово в ЦАГИ было достаточно веско, и возможность испробовать свои силы
была мне предоставлена.
* * *
И вот я в святая святых летно-испытательной работы!
Все вокруг приводило меня в состояние благоговения и священного трепета