Избранное. Из гулаговского архива

Жизнь и творчество Анны Александровны Барковой (1901–1976) — одна из самых трагических страниц русской литературы XX века.

Начало ее поэтической деятельности относится к первым годам революции. Дебют молодой поэтессы из Иваново-Вознесенска был замечен известнейшими писателями и критиками того времени: Блоком, Брюсовым, Воронским, Луначарским [1] . Однако после двух ее книг — поэтического сборника «Женщина» (Пг., 1922) и пьесы «Настасья Костер» (М.; Пг., 1923) — произведения А. Барковой печатаются все реже, а в 30–50-е годы это имя вообще исчезает из списков существующей литературы. Оно не значится в литературных

Запрет на творчество А. Барковой объясняется тем, что более двадцати лет ее жизни прошло в зоне ГУЛАГа. В «Обзоре архивных следственных дел А. А. Барковой», сделанном В. Пановым, читатель найдет их подробное рассмотрение. Здесь же скажу лишь об одном: гулаговская судьба А. Барковой была предопределена ее особой литературной позицией.

Уже к середине 20-х годов она поняла, что революция не оправдала ожиданий, что коварная сила тоталитаризма все в большей мере подчиняет своей воле Россию. А. Баркова не захотела подчиниться этой силе и решительно размежевалась с официальной советской литературой. В противовес писателям, славившим строй, где «так вольно дышит человек», она в своих произведениях конца 20-х — начала 30-х годов все настойчивей предупреждает о «ледяном мраке», который сгущается над советской страной.

ГУЛАГ лишь обострил в Барковой трагическое чувствование жизни. Она не только не смирилась, но именно там, за колючей проволокой, создала свои лучшие произведения. Но платить Барковой за литературную независимость приходилось очень дорогой ценой — тоталитарный режим хоронил ее как писателя заживо.

Бывали, однако, и осечки. В 1959 году в «Известиях АН СССР» появилась публикация писем А. В. Луначарского к поэтессе Анне Барковой. Из этих писем явствовало, что означенная поэтесса не только существовала, но и подавала большие надежды. Не кто иной, как сам нарком просвещения писал А. Барковой в 1921 году: «…даже с риском Вам повредить похвалами, т. к. я знаю, что похвалы бывают часто губительны для молодых писателей, — я должен сказать, что остаюсь при установившемся моем о Вас мнении: у Вас богатые душевные переживания и большой художественный талант. Вам нужно все это беречь и развивать. Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы…» [2] .Эта публикация писем А. В. Луначарского представляла собой один из тех трагических фарсов, которыми изобиловала советская эпоха. В тот момент, когда она увидела свет, А. Баркова отбывала в Кемеровской области свой третий гулаговский срок и была настолько далеко от Академии наук, что те, кто подготавливал для печати письма Луначарского, даже не сочли нужным навести справки об адресате наркома просвещения.

По свидетельству И. Вербловской, журнал с этой публикацией каким-то образом дошел до исправительно-трудового лагеря, в котором находилась Баркова. Возмущению поэтессы не было предела. «Подумайте! — восклицала Анна Александровна. — Они со мной обходятся, как с покойницей» [3] . Ею было написано хлесткое письмо в журнал. Можно представить, какой там случился переполох: адресат Луначарского — живой зек! Конечно же, письмо Барковой напечатано не было.

И все-таки эта публикация сыграла свою положительную роль. Спустя некоторое время имя поэтессы вновь стало упоминаться на страницах печати — в трудах исследователей критической деятельности А. В. Луначарского [4] , в краеведческой литературе [5] .

В 70-е годы автору данной статьи удалось опубликовать две работы о ранней поэзии А. Барковой. Первая из них — «О забытой поэтессе Анне Барковой» (Рус лит. 1973. № 2) — писалась в неведении того, что произошло с поэтессой после выхода ее сборника «Женщина». Отсюда и ряд концептуальных передержек, неточных выводов, за которые автору до сих пор неудобно. Вторая статья [6] появилась после личного знакомства с Анной Александровной. Открылась, хотя и не до конца, трагедия ее жизни. Стало понятно, чем вызывалось молчание Барковой после сборника «Женщина». Статья заканчивалась словами: «Думаю, пришла пора подробного изучения интереснейшей русской поэтессы, одной из первых поставившей в нашей литературе вопрос о женщине и революции» (с. 47).

В условиях литературной стагнации выполнить данное пожелание было трудно. Все, чем жила и о чем писала А. Баркова, находилось в резком противоречии с «эпохой развитого социализма». Такое представление укреплялось по мере знакомства с ее неизданными стихами.

Основной корпус поэтического творчества Барковой стал нам известен после получения в 1976 году из Москвы большого пакета с ее стихами. Это был дубликат поэтического архива Барковой, сохраненный и тщательно выверенный Л. М. Садыги и 3. Г. Степанщевой, друзьями Анны Александровны.

Появление стихов из этого, Московского, архива в советской печати исключалось. Диссидентский характер барковских произведений обнаруживался сразу. Не удалось издать стихи и за границей, хотя такие попытки, по свидетельству Л. М. Садыги, были. Однако какая-то часть поэтического творчества А. Барковой стала известна благодаря самиздату и той изустной молве, которая не дает исчезнуть истинному слову поэзии. В связи с этим невозможно не процитировать отрывок из неопубликованных воспоминаний 3. Г. Степанщевой, где рассказывается о дне прощания с Анной Александровной: «На похоронах было человек 20–25. После кремации я пригласила всех к себе на поминки. Некоторые не могли, но человек 15–16 пришли. С одними я была ранее знакома, других видела впервые. Потом оказалось, что эти люди вместе с А. А. „исправлялись“, как она любила говорить, в разных лагерях и в разные годы.

Вначале за столом был общий разговор и воспоминания об А. А. Потом я взяла папку с ее стихами и стала читать те из них, которые были мне особенно близки. Потом Ленина Михайловна (Садыги. — Л. Т.) взяла эту же папку и читала то, что она любила. И вдруг одна из бывших лагерниц прочла наизусть стихотворение, которого не было в нашем сборнике. Мы с Л. М. решили это записать. Но тут выяснилось, что все хотят записать. Быстро убрали со стола еду и посуду, сняли даже скатерть, чтобы она не мешала. Я раздала всем бумагу и ручки, и все стали записывать. Потом выступила другая тоже с неизвестным нам стихом. Так мы собрали еще 4 или 5 новых стихов.

Мне эта сцена показалась намного значительней, чем это могло быть воспринято на первый взгляд. Этим, теперь уже немолодым женщинам, испытавшим все ужасы ГУЛАГа, женщинам со сломанной, искалеченной судьбой, казалось бы, должно быть не до стихов. А они не только старательно записывали, но и читали наизусть те стихи, которые заучивали еще там, „в каком-то нищенском краю цинги, болот, оград колючих“. Заучили потому, что, по понятным причинам, нельзя было тогда записать. Они много лет помнили их, стараясь сохранить до того часа, когда смогут вынести их в своем сознании, в своей памяти за пределы колючей проволоки и отдать их людям. И вот тогда, на поминках автора этих стихов, мы присутствовали при том самом моменте, когда они выполнили это свое многолетнее и благородное задание» [7] .

Благодаря пакету из Москвы какая-то часть ивановцев также ознакомилась со стихами Барковой. Они звучали на «посиделках» кафедры советской литературы (с 1991 г. — кафедра теории литературы и русской литературы XX века) Ивановского университета. Ряд барковских стихотворений составили подборку в машинописном литературно-критическом журнале «Накануне» (1978. № 1), выходившем на филологическом факультете ИвГУ (редактор А. Агеев).

В конце 70-х годов автор этой статьи написал большую работу, где была предпринята попытка рассказать о творческом пути замечательной поэтессы, не скрывая самых острых углов ее жизни. Однако о публикации ее не могло быть и речи. Только в 1988 году в «Огоньке» (№ 35) появился сокращенный вариант очерка.