Избранное. Молодая Россия
Шрифт:
211
Стихотворение Пушкина «К Чаадаеву» (1818) цитируется Гершензоном по принятому в его время варианту (см., напр., изд.: Сочинения и письма А. С. Пушкина. Под ред. П. О. Морозова. СПб., 1903. Т. I. С. 232).
Очевидно, в глазах Пушкина Чаадаев был прежде всего борцом за гражданскую свободу, представителем либерального движения; чему учил Пушкина Чаадаев, то самое мог внушать молодому поэту любой из старших его возрастом декабристов – М. Ф. Орлов, Якушкин, даже его ровесник Пущин или Рылеев, – и о любом из них он мог бы сказать те же слова, которыми в 1816 году характеризовал Чаадаева: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес» {212} .
Итак,
212
Стихотворение Пушкина «К портрету Чаадаева» (1816).
294
Русская Старина. 1900, декабрь. С. 584–585.
295
Записки И. Д. Якушкина. Москва. 1905. С. 6.
296
Шильдер. Имп. Александр I. Т. IV. С. 211; Русский Архив. 1875. XII. С. 427.
213
Факт принятия Чаадаева в тайное общество подтверждается и письмом И. Д. Якушкина к Чаадаеву (1821), где тот называет Чаадаева своим «учеником» и требует от него «повиновения» (Шаховской Дм. Якушкин и Чаадаев. С. 168).
297
Записки И. Д. Якушкина. С.56. Показанию Чаадаева на жандармском допросе 1826 года, что он не имел никакого понятия о существовавших в России тайных обществах, и ни к какому тайному обществу никогда не принадлежал (Русская Старина. 1900, дек. С. 588), разумеется, нельзя придавать значения. Свидетельство Якушкина подтверждается и другими данными, о которых ниже.
Само собой разумеется, что Чаадаев был и масоном: такова была тогдашняя мода, и большинство будущих декабристов отдали ей дань. В 1816 году он числился уже по пятой степени в ложе Amis R'eunis [298] {214} , где вместе с ним или до него состояли членами Грибоедов, Пестель, Волконский, Матвей Муравьев-Апостол и др. [299] ; он достиг здесь восьмой степени (тайных белых братьев), но, по-видимому, уже в 1818 году фактически оставил масонство, убедившись, как он показывал позднее на допросе, «что в оном ничего не заключается могущего удовлетворить честного и рассудительного человека [300] . Как известно, к такому же убеждению пришли и многие декабристы: новое русское масонство, возрожденное при Александре I, настолько было загромождено странной и смешной обрядностью, что его первоначальная задача, мистическая и филантропическая, совершенно стушевалась; в том же 1818 году вышли из масонства Илья Долгорукий, Никита и Сергей Муравьевы, еще раньше Пестель и т. д. [301]
298
Соединенные друзья (франц.).
214
Масонская ложа, существовавшая в Петербурге в начале XIX в., работавшая на французском языке и по французским актам. В 1816–1818 гг. Чаадаев был в этой ложе в степени мастера.
299
Пыпин А. Н. Материалы для истории масонских лож. – Вестник Европы. 1872. II. С. 600–601.
300
Русская Старина. 1900, дек. С. 587; Чаадаев показал между прочим, что в 1818 году написал речь о масонстве, «где ясно и сильно выразил мысль свою о безумстве и вредном действии тайных обществ вообще».
301
Русская Старина. 1904, апрель. С. 19–20; Пытин. Ibid.; Об обрядности в ложе «Соединенных друзей» см. любопытную записку А. П. Степанова. Принятие в масоны в 1815 году. – Русская Старина. 1870. Т. I. С. 223 и сл.
Разумеется, трудно судить о том, принял ли бы Чаадаев при нормальных условиях прямое участие в декабрьском мятеже. Он был по натуре человек кабинетный, лишенный активности; его ум, созерцательный по преимуществу, едва ли был способен всецело отдаться во власть физическому убеждению, направленному на достижение какой-нибудь, хотя бы и самой широкой практической цели. Пушкин характеризует его словами:
всегда мудрец, а иногда мечтательИ ветреной толпы бесстрастный наблюдатель {215} ;215
Из послания Пушкина «Чаадаеву» (1821).
такие люди не идут на площадь с оружием в руках, даже если сабля случайно висит у них сбоку. Именно этой умозрительной складкой его характера можно объяснить, почему Чаадаев, при своих дружеских связях с виднейшими членами «Союза благоденствия» и при уважении, которое питали к нему такие убежденные революционеры, как Якушкин или Матвей Муравьев-Апостол, так долго оставался в стороне от их подпольной работы. Но вместе с тем нет никакого сомнения, что они считали его своим, и это мнение было столь прочно, что, как увидим, его не сумели поколебать ни отъезд Чаадаева заграницу как раз в момент наибольшего разгара пропаганды, ни его практический индифферентизм в ближайшие годы, ни даже его окончательное уклонение в мистицизм. С полною уверенностью можно сказать, что в этот период (1816–1820 гг.) центральным пунктом его мировоззрения был общественный интерес и что единственным достойным приложением сил для патриота он считал то самое, в чем видели свой долг декабристы и что Н. Тургенев выразил словами: «обогащать Россию сокровищами гражданственности». До нас дошло письмо Чаадаева к брату от 25 мая 1820 г., где есть несколько удивительно характерных строк. «Еще одна большая новость – этой новостью полн весь мир: испанская революция кончена, король принужден подписать конституционный акт 1812 г. Целый народ восстал, в три месяца разыгрывается до конца революция, – и ни капли крови пролитой, никакой резни, ни потрясений, ни излишеств, вообще ничего, что могло бы осквернить это прекрасное дело, – что ты об этом скажешь? Вот разительный аргумент в деле революций, осуществленный на практике! Но во всем этом есть нечто, касающееся нас особенно близко, – сказать ли это? Могу ли довериться этому нескромному листку? Нет, лучше помолчу. Уже и без того меня называют демагогом. Глупцы! они не понимают, что кто презирает свет, не станет заботиться о его исправлении» [302] . – Здесь весь Чаадаев тех лет – гвардеец-либерал, но с перевесом в сторону умозрения: «ветреной толпы бесстрастный наблюдатель», и не без аффектации.
302
Рукоп. письмо (по франц.) от 25 мая 1820 г. Оно вероятно было взято при каком-нибудь
II
В конце 1820 года случилось происшествие {216} , сразу и круто изменившее внешнюю судьбу Чаадаева: мы говорим об его отставке и о предшествовавшей ей поездке в Троппау. Многие обстоятельства этого дела до сих пор остаются загадочными, несмотря на то, что о нем существует целая литература [303] . Вот в чем заключалась его суть.
16 и 17 октября 1820 года произошло возмущение в 1-м батальоне лейб-гвардии Семеновского полка; бунт был лишен всякой политической окраски; в нем участвовали одни солдаты. К государю, находившемуся в Троппау на конгрессе, тотчас был послан фельдъегерь с рапортом о случившемся, а спустя несколько дней, 22-го, туда же выехал Чаадаев, которого Васильчиков, командир гвардейского корпуса, избрал для подробного доклада царю. Через полтора месяца после этой поездки, в конце декабря, Чаадаев подал в отставку и приказом от 21 февраля 1821 г. был уволен от службы.
216
Предположение Гершензона о том, что отставка Чаадаева не связана с поездкой в Троппау, стоит особняком среди исследовательских версий. Так, например, Ю. Тынянов объяснил этот эпизод «неприятностью встречи с царем и доклада ему», называя визит прямой «катастрофой»: Чаадаеву, по мысли ученого, не удалось склонить Александра I на путь реформ (об этом см.: Тынянов Ю. Н. Сюжет «Горя от ума»//Литературное наследство. М., 1946. Т. 47–48. С. 168–171). Эту версию поддержал и А. Лебедев (Чаадаев. М., 1965. С. 68–69), к ней присоединился Б. Тарасов, подчеркнувший, что для Чаадаева, вовлеченного в стихию декабристского движения, после визита к царю становится ясной невозможность «соединения личной карьеры с государственными преобразованиями» (Чаадаев. М., 1986. С. 67). Оригинальную трактовку событий предложил Ю. М. Лотман. Логика эпизода в Троппау и последующих событий такова, что не «неприятность» разговора с царем послужила причиной прошения об отставке, а, напротив, разговор был прелюдией к предстоящему крупному повышению Чаадаева (ему сулили место в свите царя), и для царя его неожиданное прошение было «неприятностью». Именно сам конфликт был не причиной, а результатом отставки. Чаадаев, по мнению Лотмана, играл в сложную игру – в русского «маркиза Позу». Он задумывает изложить свои взгляды Александру как бескорыстный друг истины – поэтому требовать после этой беседы личных наград было бы бестактно (см.: Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни: Бытовое поведение как историко-психологическая категория // Литературное наследие декабристов. Л., 1975. С. 42–47). Близкой к гершензоновской является точка зрения Р. Темпеста, полагающего, что отставка была запланирована Чаадаевым задолго до поездки в Троппау (см.: Secret of Troppau // Studies in Soviet Thought. 1986. V. 32. № 4).
303
Жихарев. – Вестник Европы. 1871, июль. С. 199–208; Лонгинов. – Русский Вестник. 1862, ноябрь. С. 134–138; Его же. Эпизод из жизни П. Я. Чаадаева. – Русский Архив. 1868. № 7–8. С. 1317 и сл.; Его же. – Русский Вестник. 1860, март. Кн. 2-я. С. 23 и сл.; Карцев. Событие в л. – гв. Семен. полку. – Русская Старина. 1883, апрель. С. 72; Русский Архив. 1875. № 5. С. 79–80; Кирпичников. – Русская Мысль. 1896. IV. С. 145–147. Богданович, Свербеев, Шильдер и пр.
Поездка Чаадаева в Троппау и его неожиданный выход в отставку подали в то время повод ко всевозможным толкам и сплетням, которые не замедлили отразиться в литературе и частью держатся до сих пор. Говорили, что Чаадаев, благодаря излишней заботливости о своих удобствах и костюме, слишком долго задерживался на станциях между Петербургом и Троппау и тем навлек на себя гнев царя, что он был отставлен от службы и т. д.
Все эти вымыслы давно опровергнуты Лонгиновым на основании мемуаров Меттерниха, и к ним не стоит возвращаться. Важнее та гипотеза о причинах, побудивших Чаадаева подать в отставку, которую впервые выставил Жихарев и которая повторяется доныне. Исходя из того соображения, что Чаадаев сам когда-то служил в Семеновском полку, что и в данный момент среди офицеров этого полка у него были близкие приятели и что, следовательно, поездка к государю с донесением о деле, которое неминуемо должно было навлечь на полк тяжелую кару, была поступком нравственно-неприглядным, он видит в отставке Чаадаева «усилие истинной добродетели и исполненное славы искупление великой ошибки». Чаадаев де, вернувшись в Петербург, опомнился и ужаснулся своего необдуманного поступка, на который толкнуло его тщеславие или честолюбие; к тому же чуть ли не весь гвардейский корпус воспылал против него негодованием за столь нетоварищеский поступок; и вот он решил пожертвовать карьерою ради сохранения доброго имени, уважения своего и других.
Вся эта догадка опровергается простым фактом. Даже если бы дело обстояло так, как изображает его Жихарев, то есть если бы Чаадаев искупил свою вину тяжелой жертвой, – некрасивый поступок не мог бы быть тотчас прощен ему товарищами. Между тем поездка в Троппау нимало не пошатнула его отношений с друзьями, с бывшими и настоящими офицерами Семеновского полка, притом людьми ригористической честности, как Якушкин или Муравьевы: мы видели, что тотчас же после отставки Якушкин приглашает его в члены тайного общества; он остается в дружеских отношениях с Трубецким, с Никитою Муравьевым и Матвеем Муравьевым-Апостолом [304] , а последний, который, подобно брату своему Сергею, был в числе офицеров Семеновского полка, пострадавших из-за октябрьской истории, в 1823 году, как увидим ниже, провожает Чаадаева в Кронштадт при его отъезде за границу. Если бы уверенность в том, что Чаадаев изменил правилам чести в надежде на флигель-адъютантские эполеты, действительно имела какие-нибудь основания, друзья не простили бы ему так легко: в его кругу в те годы правила чести блюлись свято и строго.
304
Русская Старина. 1900, декабрь. С. 585.
Весьма возможно, что отставка Чаадаева даже вовсе не стояла в связи с его поездкою в Троппау. По крайней мере, мысль об отставке созрела у него задолго до этой истории. Еще весною 1820 г., то есть за полгода до Семеновского бунта, он писал из Петербурга брату: «Спешу известить тебя, что отставка тебе дана, хотя, может быть, ты уже знаешь это. Итак, ты наконец свободен. От души завидую тебе и очень хотел бы как можно скорее быть в том же положении. Ходатайствовать об отставке сейчас, значило бы с моей стороны просить милости; может быть, я получил бы ее – но как решиться возбуждать ходатайство, не имея на то права? Однако возможно, что в конце концов я это сделаю» [305] .
305
Рукоп. письмо (франц.) от 25 мая 1820 г., упомянутое выше.
В конце концов у нас нет решительно никаких данных, чтобы с достоверностью судить о причинах его отставки. Он просил о ней «по домашним обстоятельствам», и ему дали ее неохотно – очевидно, им дорожили. Васильчиков сообщил о его просьбе в Лайбах государю, оттуда последовал запрос о причине, побуждающей его бросить службу, и в ответе Васильчиков писал кн. Волконскому, что Чаадаев мотивирует свою просьбу желанием тетки, княжны Щербатовой, чтобы он жил с нею: «Я сделал все, что мог, чтобы его удержать; я ему даже предлагал 4-хмесячный отпуск, но он твердо стоял на своем, и я думаю, что всего лучше исполнить его желание» [306] . Некоторый, хотя очень неясный свет проливает на этот эпизод напечатанное в «Русской Старине» за 1882 г. (февраль) письмо Чаадаева к его воспитательнице-тетке из Петербурга от 2 января 1821 года [307] . Приводим его дословно. «Этот раз, любезная тетушка, я взялся за перо с намерением сообщить вам, что я положительно подал просьбу о моем увольнении. Через месяц я надеюсь известить вас о том, что просьба моя уважена. Надобно вам сказать, что она произвела сильное впечатление на некоторые личности. Сначала не хотели верить, что я серьезно прошу отставки, затем поневоле пришлось поверить этому, но до сих пор никто не может понять, каким образом я мог решиться на это в то время, как я должен был получить то, чего я, по-видимому, так желал, чего все так добиваются и, наконец, того, что для молодого человека при моем чине считается самой лестной наградой. Иные полагают даже, что я испросил эту милость во время моей поездки в Троппау и что я подал прошение об отставке лишь с целью придать ей более весу. Через несколько недель они будут все выведены из заблуждения. Дело в том, что по возвращении императора меня должны были действительно назначить флигель-адъютантом к нему; так говорил, по крайней мере, Васильчиков. Я счел более забавным пренебречь этой милостью, нежели добиваться ее. Мне было приятно выказывать пренебрежение людям, пренебрегающим всеми. Как видите, все это чрезвычайно просто. В сущности, надобно сознаться, я очень доволен, что мне удалось отделаться от благодеяний, так как скажу откровенно – нет на свете человека столь высокомерного, как Васильчиков, и моя отставка будет настоящим сюрпризом для него. Вы знаете, что я слишком честолюбив, чтобы гоняться за чьей-нибудь милостью и за пустым почетом, связанным с нею. Если я и желал когда-либо чего-нибудь подобного, то это было все равно, как если бы я желал иметь красивую мебель или изящный экипаж, одним словом, какую-нибудь игрушку; ну, так игрушка за игрушку! Мне еще приятнее в этом случае видеть злобу высокомерного глупца».
306
Русский Архив. 1875. № 8. С. 452.
307
Подлинник – по-французски; рус. перевод заимствуем из «Русской Старины».