Избранное. Том 1
Шрифт:
— Вы странная девушка! — сказал Женя.
С обидой я почувствовал, что сейчас лишний, и медленно отошел. Вряд ли они это заметили.
Пурга вроде стала завывать тише. К утру, наверно, стихнет, и мы отправимся домой. Хоть бы вертолет не повредило. Я взглянул на часы. Только девять вечера. Мне стало грустно.
Милицейские работники уже утолили голод и теперь не торопясь попивали чай. Я присел на нары.
Милиционер Сережа Прошкин был не старше меня (доармейский возраст), у него был вздернутый конопатый нос и обиженные голубые глаза. А начальник
Когда я подошел, разговор об интеллигенции, оказывается, продолжался. Но Захарченко был не я, он парировал нападки Гуся.
— Где справедливость? — вопрошал Гусь, закатывая глаза.— У меня злость кипит на этих «высокообразованных». Все эти светила науки гребут деньги дай боже. Какой-нибудь профессор за час получает пять рублей. Считать умеете? Сколько он за семь часов отхватит?
— Наверное, чтобы восстановить справедливость, ты и грабил квартиры светил науки?
Парни заржали. Гусь обиженно поморгал.
— Кто старое помянет, тому глаз вон. Я завязал накрепко. А вообще я что? Я простой колхозник!
— Какой ты, к черту, колхозник,— махнул рукой Захарченко и налил себе еще чаю.
— Колхозник, из Саратовской области. В деревне и восемь классов кончал. У меня и сейчас там вся семья работает. А я в город подался, на завод.
— Понятно. С грехом пополам кончил восемь классов — по два, по три года сидел в одном классе. Учиться дальше не захотел, ведь ученье — это тяжелый, изнурительный труд. В колхозе работать тоже нелегко. Пришел в город на завод. А лодыри и там не нужны. Куда ни подайся, везде трудиться надо. А тебе хочется иметь все блага жизни. Вот и пошел воровать, грабить, убивать...
— Я по мокрым делам не ходил,— буркнул Гусь.
— В колонии тоже заставляют работать. За пайку. До чего обидно! Лучше уж «завязать» и работать на воле, где-нибудь на Севере, где платят «длинный рубль»... Вот ты, Шашлов, завидуешь «высокообразованным», а ведь для них эти блага — только возможность целиком отдаться любимому труду. Все, что им действительно необходимо, это возможность делать свое дело. А это уж государство, ценя их время и здоровье, заботится о них. Я не академик и никогда им не буду, но мне бы и в голову не пришло завидовать, что у кого-то, например, дача или там машина. Вот ерунда! Ничто так не растлевает человека, его душу, как зависть, лень, нежелание трудиться в полную меру.
— Так... Значит, я — растленный тип? — обиделся вконец Гусь.— Обрисовал меня товарищ начальник в полную меру. Чего скалите зубы? — накинулся он на парней. Те мгновенно спрятали улыбки.
— Куда же вы теперь направляетесь? — спросил Захарченко, обращаясь к Гусю и остальным.
— В Черкасский,— хором, как на уроке, ответили они.
— А на рудниках уже надоело? Там можно хорошо заработать...
— Здоровье дороже,— сказал Гусь.
— Дело ваше... Когда вышли с рудника?
— Утром. До развилки нас подкинула попутная машина, а потом пешком...
Захарченко повернулся к Марку. И сразу лицо его посветлело.
— Ну, как там в обсерватории, обживаешься понемногу? Марк с любовью взглянул на Захарченко.
— Там хорошо, Михаил Михайлович. Такие славные люди! Друга себе нашел.
Марк кивнул на меня. Мне стало немного легче: Марк считает меня своим другом.
— Отец его в Антарктиде, Михаил Михайлович. Это ведь сын Дмитрия Николаевича Черкасова.
— А-а! Академика Черкасова!
Гусь внимательно посмотрел на меня. За что, собственно, он меня так возненавидел? Не подумайте, что я преувеличиваю: это был взгляд убийцы.
Глава пятая
ОСКОРБЛЕНИЕ ЛОЖЬЮ
В зимовье мы пробыли часа четыре. Потом, воспользовавшись временным затишьем, кое-как добрались до плато. Все в лаборатории спали, нас встретил Бехлер. Женя его расцеловал. Бехлер отвел Женю в приготовленную ему комнату, а мы, поужинав, легли спать. Утром я немного проспал и завтракал один, на кухне. Я беспокоился за Абакумова, но Гарри успокоил меня: Алексей Харитонович вернулся вчера до пурги.
Когда я подходил к камералке, в коридоре меня догнал Женя, одетый очень парадно: в черном костюме, белой рубашке, модном галстуке. Он схватил меня за руку. Я заметил, что Женя расстроен.
— Колька! Разве эта девушка... ну, Лиза... дочь Абакумова?
— Конечно.
— Почему же ты мне вчера сразу не сказал?
— Я не знал, что это имеет какое-то значение.
— Я думал... его давно здесь нет.
— Что ты! Разве Абакумов бросит обсерваторию? Он отсюда никуда не уйдет.
— Я был уверен, что он давно обворовал вас всех и скрылся. Я был настолько оскорблен за Абакумова, что молча повернулся к Жене спиной.
— Непонятно, как у бандита может быть такая дочь? — пробормотал он мне вслед.
Я хлопнул дверью. Погромче. А Лиза произвела на него впечатление! Так ему и надо.
А через час в камералку, где, кроме меня, работали четыре бородатых геолога, вошла Валя и молча опустилась на стул. Она показалась мне очень бледной. Серые глаза ее смотрели обескураженно. Она совсем не походила на тридцатилетнюю женщину-мать. Как была живая, вихрастая, длинноногая, похожая на мальчишку, так и осталась. Может, чуть пополнела. И стриглась под мальчишку, и это ей очень шло.
Я внимательно посмотрел на нее и понял: случилось что-то неприятное для всех. Мы дружно бросили работу и уставились на нее.
— Через сорок минут собрание,— сказала она.— Велел объявить новый директор обсерватории... Евгений Михайлович Казаков.
Вечером я рассказал Марку историю Абакумова. Он долго молчал.
— Что же теперь будет? — проговорил он.— Как они сработаются?
— Не дадим Алексея Харитоновича в обиду! — заявил я. Марк усмехнулся:
— Положим, Абакумов не из тех, кто даст себя в обиду.
— Это он физически такой сильный, а душевно очень ранимый. Вдруг Казаков его оскорбит? Понимаешь, его нельзя здесь обидеть.