Избранное. Том I. Дом на Пресне
Шрифт:
Вот каков был он, первый мужчина. Его не было, а последствия были.
– …Ли, вы опять жульничаете. Я ждал-ждал, а вы! – попутчик рассмеялся.
– Не понимаю, вам что – кровавая простыня нужна? Вы не родственник мужа моей бабушки? – Ли на секунду высунулась из воротника и весело посмотрела на соседа.
– Вы все время рассказываете не то. Я просил вас вспомнить роковые подробности, знаменательные для всех русских девиц как в завершающемся веке, так и в предыдущем. Мы с вами собирались
– Я подустала. Давайте вы и ваша бордовая книжка поработайте. Обещаю страсти-мордасти. Вы каких желаете? Во фритюре? На пару? Гриль? Соусы?
– Именно. – Он полистал свою книжку. – У меня вот рыба в кляре…
– Что с тобой?
– …Свет за окном…
– Потушить? – он попытался открыть глаза.
– …И деревья.
– С ума сойти. Какие?
– Деревянные.
– Тебе плохо со мной? – он открыл глаза и повернулся к ней.
– Очень хорошо, – серьезно ответила она. – Но мне отсюда не видно стрелок, а ты говорил, что тебе…
– Это я вчера говорил, а сегодня мне кажется, что можно и вычеркнуть. Тем более – тебе плохо.
– Мне хорошо. А ты обещал – я слышала. Я и дочери всегда говорю: не обещай, если не сделаешь.
– А сколько лет твоей дочери? – спросил он, закрывая глаза.
– Три года четыре месяца и восемь дней, – ответила она.
– Удивительное совпадение. Моей восемь лет шесть месяцев и тоже восемь дней.
– Действительно, надо же, – согласилась она. – А ее матери?
– Она старше тебя. – Он поднял руки и потянулся.
– Извини.
– Ну зачем ты? – ласково улыбнулся он. – Я мерзавец, каких полно.
– Таких мало, – ласково улыбнулась она.
– Спасибо, – сказал он, сел и стал думать о сигаретах.
Она поцеловала его в теплое молодое плечо, вышла из постели и огляделась, чтобы узнать комнату, и не узнала, поскольку утренний свет из окна неистово лился вкось, был холодно желт и необратимо ломал контуры ковриков, глубоких плюшевых кресел и даже больших двустворчатых дверей, в которые она входила еще трехлетней, в бантах, шумно шаркая под укор старой тетки – ходи тихо, будь красивой…
– Вернись, я сам, – позвал он.
– Нет, я их уже вижу. На подоконнике, – возразила она и на цыпочках пошла через всю комнату.
Он смотрел на плывущую в желтых изломах света белую наготу и холодел от разных бесформенных мыслей. Она мягко кралась, а широкий мрамор подоконника в бесстрастном ожидании леденил забытую на нем с вечера коробку.
Он прыжком догнал ее, подхватил на руки и быстро подсадил на высокий подоконник. Она даже не успела вскрикнуть от ледяного мраморного ожога. Сильными руками он почти грубо распялил ее на окне, как лягушонка, и одним точным движением ворвался в еще еле теплое, неготовое нутро.
– Что ты делаешь…
– …сегодня вечером? – усмехнулась она, подавая ему сигареты на медной пепельнице.
– Ночью, – сказал он, включая зажигалку.
– А, ночью… Скорее всего, объясняю мужу, по какой высокой причине я задержалась в родовом гнезде – вместо того чтобы ночевать в супружеском.
– Начни с меня, пожалуйста, объясни.
– Запросто. Я тебя люблю.
– Так. Выходи за меня замуж. А что ты скажешь ему?
– Еще не придумала. Но если правду – убьет. Смертельно.
– Он преступник?
– Он твой лучший друг последнего времени.
– Интересно. Но я слабо разбираюсь в мужской дружбе. – Он с легким раздражением взглянул на свои голые органы любви, затянулся дымом и лег на спину. Кровать тихонько скрипнула.
– Я тоже, – она легла рядом, чихнула, закашлялась, вытерла глаза и сказала: м.
– Не может быть, – спокойно ответил он.
– Почему? – искренне удивилась она.
– Поэтов не судят.
– А я не по этому делу… – она тоже потянулась к сигарете, но передумала.
– Тогда почему… – он смотрел на нее как впервые.
– Вопрос одинаково самокритичный и бестактный. Не почему. Без причины. Никаких треугольников.
– Еще раз извини… – он опять встрепенулся, прильнул к ней, обнял. – Скажи, что наврала.
Он вошел осторожно; ей подумалось, что с ужасом.
– Нет, – ответила она, – бережно приняв его внутри. – Я редко вру.
– А что же мне делать дальше? Вот я, здесь, двигаюсь в тебе, это прекрасно, а ты рассказываешь мне страшную сказку…
– Это прекрасно, – тихо отозвалась она.
Через полчаса, остывающие, они жалобно и бессильно жались друг к другу, целуясь по-родному и умирая от нежной тоски.
– Еще раз расскажи, – потребовал он.
– Он мне муж.
– Я запомнил. Этого не может быть.
– Молодец, – похвалила она. – Хорошо запомнил. Фамилия сообщена только к сведению – для пресечения неосторожной гласности.
– Гласность исключена моим происхождением и воспитанием.
– Не выпендривайся, милый, я все это знаю.
– Кажется, я влюбился, – вдруг пожаловался он.
– Перекрестись.
– Смотри… – он перекрестился.
– Любитель.
– Да, – усмехнулся он и многажды поцеловал ее в почерневшие глаза. – Крещусь я нечасто…
– Можно еще? – шепотом попросила она, и тогда он поцеловал ее в лоб, в подбородок, в правый глаз, в левый, и еще раз вдоль креста, и еще…
– Кощунствуем? – еще тише прошептала она.
– Я бы не сказал… – он внезапно отпрянул, кинулся к своей подушке, сорвал ее с места, лихорадочно разворошил простыни, отбросил одеяло, прыгнул на пол, обыскал все зримые поверхности комнаты.