Избранное
Шрифт:
И, пока он шел, Сырраджок родила дочь Лючиткен, вернувшую Волку удачу. Он снова стал богат, но теперь уже сам не бил зверя, не ловил унжу. Он был сыт добычей охотников и богат их промыслом. Когда же мехов в его юрте накопилось столько, что больше не давал он за соболей ни сладкой печали, ни товаров, он сел в свою лодку и уплыл за весенними льдами. И, чтобы Сырраджок не шла за ним, как идет жена за овеном, а отец ее был рад и доволен, он сделал его хозяином своей юрты.
А ночью пришел Улабан, постучал пальмой в дверь Волка. И открыл ему отец Сырраджок.
— Кто хозяин
— Я, — ответил Чученча.
Улабан ударил его пальмой, и широкий нож легко вошел в сердце, как входил он в сердце всякого зверя.
— Я убил Волка, — сказал Улабан Сырраджок.
— Ты убил отца моего, — ответила она. — Уходи!
Улабан ушел. Овены похоронили Чученчу: зашили в шкуру, поставили гроб на пихту, съели оленя и кости привязали к ветвям.
Все хотели забыть Бородатого, но Сырраджок не забыла его.
Каждый день ходила Сырраджок с сестрой на эту скалу — вышивать. Но шила лениво и роняла бисер в воду.
— Что с тобой? — спросила однажды сестра.
Сырраджок поцеловала ее, поручила ей много поклонов и бросилась в море.
С тех пор скалу эту зовут Сырраджок.
И Нянгняко — небожитель — и он же Н'галенга — страшный — наказал Бородатого Волка. Овены сожгли его дом, не дали счастья дочери его Лючиткен. Кто взял ее замуж — мы не знаем, может быть, какой-нибудь бедный человек. Но мы знаем макагырский род — богатый род — не принял ее, и бытальский род не принял ее, потому что женщина никогда не облегчает ясака [35] : она ясачную душу имеет, а зверя не бьет.
35
Подать, которую платили раньше тунгусы. Брали ее и с женщин, меж тем они не добывали зверя и потому считались в семье обузой.
4. Богатые долгами и весельем
Комиссар Небываев знал свой мандат наизусть. Он был написан пышным языком:
«Идти к тунгусам. Учредить советы. Вести революционный суд и расправу над врагами рабочего класса. Оказывать всяческое сопротивление японцам. И если справа и слева и кругом будут враги, то держаться до оказания помощи, или до смерти, или до победы над врагами трудящегося народа. Связи не держать по случаю непроходимости тайги, а действовать самостоятельно».
Небываев со стоном стянул сапоги. Он сидел на земле возле урасы Хачимаса. За десять дней пути он пришел к горькому заключению, что сапоги — неподходящая обувь для такого похода. Партизаны разувались. Каждый делал это по-своему. Устинкин, угреватый и огромный, зацепив ногой за пенек, прыгал на одной ноге, хватаясь за голову сидящего Степунова. Тот сопел, занятый собственными сапогами. Кореец Ким, уже разутый, улыбался пунцовым, всегда открытым ртом. Один только командир Десюков, сухой, легкий, слывший за хорошего танцора, бегал в сапогах вокруг обоза.
Тунгусы снимали вьюки, радуясь гостям. Аммосов, черный от дыма старик, качал головой, вытирая рукавом рубахи потные спины оленей. Хачимас подошел к нему, подал обе руки, как
— Кого ты привел к нам, Хачимас? Они еще никогда не ходили по тайге.
— И олень, поднимаясь с земли, не сразу становится на ноги, — ответил уклончиво Хачимас; он сам хорошенько не знал, что это за люди, хотя в дороге пил их чай и ел их хлеб.
— Не привезли ли они нам пороху, свинца и муки?
— Что во вьюках, не знаю. Они не развязывают их на ночь.
— О чем вы там, старики? — спросил издали Небываев. Он был подозрителен, несмотря на молодость.
— Мы говорили о твоих оленях. Вьюки слишком тяжелы. Сытый олень несет только одну урасу, и то осенью. Если путь твой далек, то подумай об этом. — Хачимас не хотел обидеть русского и поднял глаза, призывая в свидетели солнце, стоявшее над сопкой Суордон. Но как еще можно спросить у гостя, собирается ли он дальше?
Небываев понял его и усмехнулся.
— Мы пробудем здесь еще долго.
— Тогда скажи людям, чтобы ставили палатку и варили чай. В моей урасе еще найдется немного унжи и корюшки, которой хватит на всех.
Хачимас хвастал, называя свое жилье урасой. То была убогая халтарма — семь жердей, покрытых ветошью с одной лишь стороны. Рядом с ней на поляне, вытоптанной оленями и белевшей свежими пеньками, стояли еще четыре шалаша. Было видно море, плоское во время отлива. А направо лесная река, темная от сока корней, спешила к морю, выбегая на песчаные косы. На берегу жались от ветра дома и юрты Чумукана. Их было не больше десяти. И среди них горели от солнца цинковые крыши казенного склада и дом купца Грибакина.
Небываев влез в урасу Хачимаса и сел под дырявой ветошью палатки на камалан.
— Беден твой дом, — сказал он.
— Бедные — вам друзья. Так я слышал на приисках, — ответил Хачимас.
Пришел Олешек один с белым Суоном, без Никичен. Она ушла в Чумукан, чтобы попросить в долг горсть муки для саламата. Надо же чем-нибудь встретить путников, чтобы они унесли с собой радость. Она не сомневалась в их силе. Но так ли добры они, если убили солнце-царя и могут убить урядника Матвейчу, давшего ей имя Марфа? О «а спросила об этом купца Грибакина. Он не ответил и дал ей столько муки, сколько никогда не давал в долг отцу ее Хачимасу. Она обратилась к уряднику Матвейче, но и тот не ответил и только спросил, много ли их.
Никичен вернулась в стойбище, когда Олешек навязал новое путо на шею Суона и погнал его вместе с оленями красных на мох.
Хачимас похвалил Никичен за муку, но саламата жарить не пришлось. Красные, взяв с собой только винтовки, двинулись в Чумукан редкой цепью.
Предосторожность была напрасной. На доме купца Грибакина уже висела красная тряпка. А тунгусский староста Гаврила Белолюбский, по прозвищу Чекарен, сам подал лодку и перевез партизан через Уду. Он был приветлив, спокоен и не чувствовал никакой вины; первый выскочил на берег, вынул из кармана вместе с кисетом березовую печать и молча вручил Небываеву. Одного только человека не могли найти партизаны. Урядник Матвейча исчез. А казенный склад оказался пустым.