Избранное
Шрифт:
— Жалость какая! — вздохнула Мышка.
— Написать об этом Гизе у меня так и не хватило духу.
— У меня и то сердце кровью обливается.
— Принеси-ка вон ту коробку, перевязанную шнурком.
У Орбан скопилась целая уйма разных коробок, но ни в одной она не нашла того, что искала. Настал черед ящиков шкафа. И тут Мышка обнаружила крохотный заклеенный пакетик, судя по описанию хозяйки, именно тот, что был нужен. Пакетик вскрыли: в нем находились какие-то мелкие обрывки бумаги.
— Что это? — спросила
— Сейчас увидишь. Возьми банку из-под компота, налей воды больше чем до половины и принеси сюда.
Бумажные клочки в воде принялись набухать, расти, разворачиваться, и через несколько минут, к величайшему изумлению Мышки, в воде колыхались экзотические цветы самых причудливых форм и красок.
— Как называется это чудо? — спросила Мышка.
— Японские волшебные цветы.
— Откуда же у вас эта красота неописуемая?
— Раньше их продавали во всех табачных лавках.
Орбан велела Мышке накрыть банку целлофаном, стянуть резинкой и упаковать в шелковую бумагу. Сверток она поставила на подоконник.
— Кому вы хотите это подарить? — полюбопытствовала Мышка.
— Одному человеку, сентиментальному вроде тебя. А теперь давай сюда мои туфли.
Туфли не налезли. На следующее утро и в полдень — та же история. И во второй половине дня — тоже. К тому времени Орбан до того распалилась, что в сердцах плюнула на свои опухшие ноги. Надела шлепанцы. Принарядилась. Подвела ресницы черной тушью. Заказала такси. Бережно прижала к себе банку с японскими цветами. На улице Бальзака она остановила такси за два дома раньше. Она надеялась, что если придет пешком, то сумеет незаметно прошмыгнуть в подъезд. Не тут-то было.
Аделаиде Чермлени-Брукнер весной исполнился девяносто один год. Все, что на лице ее когда-то было выпуклым, теперь стало вогнутым, будто по рельефу отлили барельеф. С медицинской точки зрения она была слепой, однако определенные, как правило, нежелательные объекты обостряли ее эмоциональную зоркость, словно бомбардировали ее глаза потоком альфа-частиц. Она запросто могла бы налететь на афишный столб, зато паука способна была углядеть даже на закопченном потолке своей комнаты. Эржи Орбан, к примеру, которая относилась скорее к разряду пауков, нежели афишных тумб, старуха учуяла издали. Не дожидаясь звонка, она распахнула дверь; тем самым расчет Орбан застать хозяев дома врасплох провалился.
— Ты к кому? — встретила ее старуха вопросом. — Держу пари, что не ко мне.
— Будь любезна, Адика, разреши мне войти.
Аделаида Чермлени-Брукнер впустила ее, но сесть не предложила. Сама она тоже осталась стоять. Старуха боялась многих вещей на свете, но больше всего она остерегалась перелома шейки бедра, поэтому старалась как можно реже вставать и садиться. По этой же причине она никогда не выпускала из рук туристский посох с острым железным наконечником, которым был истыкан весь пол.
—
— Мне хотелось бы поговорить с Виктором, Адика.
— Насколько мне известно, ты порвала с ним.
— Поэтому я и хочу с ним поговорить.
— К твоему сведению: мне пришлось вызвать к нему районного врача. Ему делали укол за уколом, и теперь, когда он наконец-то успокоился, я не позволю снова волновать его.
— Я не стану его волновать, Адика.
— И вообще я довольна ходом событий.
— Каких событий?
— Нет-нет, милочка, не подходи ко мне ближе!
Каждого, кто приходил с улицы, старуха считала бациллоносителем. В комнате стоял резкий запах обезьянника, так как окна не открывались годами. И не только из-за боязни микробов: извечный страх профессиональных певцов перед сквозняками у Аделаиды Чермлени-Брукнер превратился в манию.
— Всю жизнь ты была злым гением моего сына. К сожалению, он до сих пор, как малое дитя, не может устоять перед соблазном.
— Это заблуждение, Адика! Я никогда и ничем его не соблазняла.
— Каждый четверг ты пичкала его, как гуся, хотя ему нельзя прибавлять ни грамма. И эта манера звонить по ночам, когда он должен спать! Так что оставь свои домогательства, милочка, никакими словами ты не заставишь его изменить свое решение.
— Какое решение?
— Не подходи ко мне! Единственное, что мне хотелось бы знать, детка: чего ты, собственно, добиваешься от Виктора?
Воздух был спертый, как в гробнице фараонов. По стенам были развешаны серые, пропыленные лавровые венки и выгоревшие трехцветные ленты; казалось, достаточно одного прикосновения, чтобы они рассыпались во прах. Орбан отступила. Сделала глубокий вдох.
— Я люблю его, — сказала она.
— Ненормальная! — заключила Аделаида Чермлени-Брукнер.
— Будь добра, Адика, не говори со мной в таком тоне.
— Сколько бишь тебе лет, деточка?
— Шестьдесят два будет.
— Ах, будет? — Бывшая певица, а ныне пенсионерка, потрясла своим туристским посохом. — Тебе, дорогая моя, хотелось бы выдать желаемое за действительное. Будто я не помню, что ты с тысяча восемьсот девяносто девятого года! Кстати, что у тебя на ногах, туфли или тапочки?
— Тапочки.
— Ну, вот мы и дома! В туфли она втиснуться не может, а явиться сюда и задурить голову бедному парню — это пожалуйста… И всегда ты была такая! Хлебом ее не корми, только дай взбаламутить людей, потрепать им нервы!
— Мне бы хоть десять минут поговорить с ним, Адика.
— Если ты действительно любишь Виктора, не становись ему поперек дороги.
— Ну, хотя бы пять минут.
— Хочешь разрушить его счастье? И не притворяйся, будто тебе ничего не известно.