Избранное
Шрифт:
Жизнь, о которой я слушал в сторожке, была, пожалуй, лучше, чем жизнь носильщиков, но не намного. Среди ее обитателей я чувствовал себя легко и свободно. Потом уже я вспомнил, что к мысли об очищении через страдание я начал приобщаться во время своих посещений сторожки и конюшни. Но только в период десятилетия «культурной революции» я постиг истинный смысл очищения через страдание. Дума моя часто рвалась назад, в сторожку, к Чжао Дае и Лао Вэню, в конюшню к носильщикам Лао Чжоу и Лао Жэню, к этим людям, которые любили «прозрачную воду» и ненавидели «мутную воду». Их уже нет, да и строения тоже разрушились. Но то, что давало свет в прошлом, по-прежнему светит в моей душе. Я видел, как люди переносят страдания, как они через страдания изживают своекорыстные побуждения. Во время «культурной революции» я о многом передумал, многое вспомнил. Был период, когда я тоже хотел
Теперь-то я понял. Страдание — это испытание самого себя, это кропотливая работа, это когда, стиснув зубы, выковыриваешь из себя все недостойное. И не для видимости, не для маскировки. Главное в том, чтобы с готовностью, сознательно принимать страдание. «Что бы ни случилось, я все смогу вынести».
Я не думал, что мне предстоит новое испытание. Я сломал левое бедро и подвергся, как говорится, «самому консервативному, но и самому надежному» методу лечения. Испытание еще не закончилось, а я не смог достойно пережить тяжелое время. Лежа на больничной койке, даже забывшись тяжелым сном, я постоянно переживал за себя. Как жить дальше? И не мог найти ответа на этот вопрос.
Долгие бессонные ночи напоминали безбрежное туманное море, а мне так хотелось, ухватившись за кусок доски, доплыть до берега. И вот как-то мне привиделся свет, пробивавшийся сквозь толщу тумана: я очутился в конюшне и в сторожке около старого особняка. Я увидел худое желтое лицо Лао Чжоу и длинную бороду Чжао Дае. И в это мгновение мне открылось, что я опутан своекорыстными побуждениями, что мне не дано очистить душу. Керосиновая лампа в сторожке и коптилка в конюшне спасли меня, не дали моему сердцу утонуть в туманном море. Ведь я помню, что эти «учителя» учили меня избавлению от эгоизма и самоотречению. Люди, обойденные жизнью, умели так горячо любить жизнь, разве я иду в какое-либо сравнение с ними? Все мои многочисленные произведения не стоят трех слов, сказанных носильщиком паланкинов Лао Чжоу: «Людям нужна преданность». Вспоминая о сумерках, проведенных в конюшне, и о вечерах в сторожке, я будто возвращаюсь в свое детство.
Мне так хотелось бы увидеть следы своего детства! Мне так хочется вернуться в место, где я родился, прикоснуться рукой к глиняной стене незабвенной конюшни. Но я похож на птицу с отсеченным крылом, потерявшую надежду взлететь. Мои ноги не могут двигаться, мое сердце не может летать. Мои мысли… А вот мысли мои могут пройти через все преграды, преодолеть все препятствия, побывать везде, где я хочу, пламенем обжечь мое сердце, обратив в пепел эгоистические побуждения.
Земля моя, земля моей родины! Я навеки с тобой, под солнцем и под дождем, я взращен тобой, как взращены цветущие деревья и зеленеющие всходы.
Мое единственное заветное желание: стать землей, на которой остаются теплые следы человеческих ног.
29 июня 1983 года
Перевод Т. Никитиной
101
ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ
Люди считают, что за время болезни можно отдохнуть, на самом деле это вовсе не так.
Я во время болезни слишком много размышляю, обдумываю всякие вопросы, порою застопорюсь на том или ином, и, пока не докопаюсь до сути, он меня не отпускает. Например, больше всего я думаю над вопросом жизни и смерти. Очень хотелось бы знать, сколько времени мне отпущено и как мне следует им распорядиться. Лежу неподвижно на спине, распростертый на больничной койке, время уходит, а я не в силах удержать ни секунды. Чем больше я думаю, тем большее волнение меня охватывает. Поэтому лучше взять себя в руки и думать: если душа не умирает, то от меня что-то останется. Или: нужно верить, и тогда я выживу.
Даже в начальный период болезни, лежа «на вытяжке», я все время думал о том, что было. Мне не забыть тех страшных дней. На том же месте и в то же время года происходило нечто совсем иное.
Тогда я несколько лет не осмеливался обратиться к врачу, опасаясь двух вещей: во-первых, того, что в моей «больничной карте» напишут «реакционный авторитет» или «мастер антикоммунизма», во-вторых, того, что, записываясь на прием в больничной регистратуре в условиях диктатуры масс, мне нужно будет демонстрировать раскаяние в своем преступлении. Чтобы пойти к врачу, необходимо было отпроситься у группы надзора, имевшейся в каждом учреждении, и они по своему усмотрению решали вопрос и делали соответствующую запись в «больничной карте». Нет нужды говорить, что все эти ухищрения вместе с «четверкой» давно ушли в прошлое. Во время моего нынешнего пребывания в больнице я услышал из уст покойного Сихэ выражение «нечеловеческая жизнь» — он имел в виду мучения, которые причиняла ему болезнь.
Я же, вспоминая о своей жизни в годы «культурной революции», тоже не раз произносил эти слова: «нечеловеческая жизнь»; да и как же нас можно было считать за людей в то время?! Сколько людей вели тогда нечеловеческую жизнь, а сколько упивались зверским обращением с соотечественниками?!
Я прихожу в такое волнение, что испарина выступает на лбу и дрожь пронизывает тело. Откуда взялась эта «нечеловеческая жизнь»? Может она повториться или нет? Я бьюсь над этим вопросом, пытаюсь додумать до конца, мучаюсь им несколько вечеров подряд, и в результате изо дня в день мне снятся кошмары, в которых неизменно человек борется с диким зверем. У меня нет жара, но я брежу, даже с окружающими разговариваю, как с персонажами из сновидений (я чувствую в эти моменты, что мне все это снится, но не могу вырваться из сна), заставляю детей волноваться. Они шутят со мной, уговаривают, хотят убедить меня, что нельзя думать о чепухе. Они говорят, что снится всегда нелепица, не заслуживающая того, чтобы тратить на нее умственную энергию. Они не могут убедить меня, но я в конечном счете убеждаю себя сам — я догадался: десять лет «коровника» были карой за мою слепую веру.
Помню, в начале 70-х годов, когда я находился в «Школе Седьмого мая», цзаофань из группы надзора (он же возглавлял группу по особым делам, или «группу по разгрому Ба Цзиня») опубликовал «Заметки пастуха», в которых самодовольно высмеивал несуразный вид «коров».
Услышав содержание этих заметок, я испытал глубокую горечь: видеть в человеке скотину — значит расписаться в собственной дикости, запятнать облик нашей древней цивилизованной страны.
Лежа на больничной койке, я вновь и вновь вспоминал о «нечеловеческой жизни» тех десяти лет и не переставал упрекать себя: ведь только слепое поклонение может превратить человека в «корову», значит, главная вина во мне самом. Что говорить, и сегодня есть люди, готовые стать «пастухами», но я уже ни за что не стану опять «коровой». Чего стоили «десять лет коровника», пусть определят будущие поколения историков, но вообще уже столько написано о мрачных временах европейского средневековья, что вряд ли чего нового добавят десять лет «культурной революции» с ее лозунгами и призывами, сотрясавшими землю и небо!
Я уже упоминал, что больничные медсестры оберегали нас от ненужной информации, старались не допустить, чтобы я узнал о кончине кого-либо из друзей и близких. Но в больнице часто сталкиваешься со смертью. На сороковой день моего пребывания в ту же больницу поступил с травмой известный режиссер У Юнган. Его поместили в соседней палате. Когда его привезли, он был без сознания. Как мне рассказали, это случилось на обсуждении его нового сценария, он был очень взволнован — и вдруг, повернувшись к плевательнице, упал. Предполагали, что произошло кровоизлияние в мозг, а к этому добавилась травма черепа, полученная при падении. Кажется, дома у него в то время не было никого, кроме невестки, которая о нем заботилась. Это все я узнал через людей. Ведь я лежал на спине и не мог видеть даже того, что делалось в палате, где уж мне было знать, что происходит за ее стенами.
Я не был близко знаком с товарищем У Юнганом. Видел я его всего один раз, когда вместе с приятелем был на просмотре фильма «Ночной дождь в горах Башань». После просмотра мы прошлись немного, У Юнган пояснял свой режиссерский замысел. И фильм, и то, что он говорил, я воспринял с глубоким волнением. Я всем сердцем был благодарен ему за то, что он снял эту картину, я испытывал к нему глубокое сочувствие, зная о мытарствах, которые он терпел на протяжении 20 с лишним лет, мне было больно при мысли, что все эти годы впустую растрачивался его талант. Впоследствии фильм «Ночной дождь в горах Башань» был удостоен премии, и я радовался за этого большого режиссера, снова завоевавшего славу, я надеялся, что он создаст еще более достойные фильмы. Кажется, он тоже верил в это. Но нежданно-негаданно в тот момент, когда он излагал свои творческие замыслы, его сразила болезнь. Сначала его доставили в какую-то другую больницу и лишь на второй день перевезли в нашу. С воскресенья до пятницы он не приходил в сознание. Медсестры, сменяясь, неотступно дежурили около него. Я при каждом разговоре со своими детьми справлялся о его состоянии. Дочь от моего имени ходила навестить его.