Избранное

О'Фаолейн Шон

Она перевела взгляд на письмо, «…порождает во мне страстное желание…» Фу! Вымарала толстой чертой. Прильнув к заднему оконцу и затенив ладонью глаза от кухонного света, она поглядела наружу. Там, сияя звездами, белело небо.

В кухне все еще легко кружила музыка.

…Пройдет всего неделя, и начнут бесшумно падать листья, притаятся в деревьях туманы и поплывут, оседая серой водой, в лощины — самое мучительное для меня время. Как чудесно было бы сидеть в своей, набитой книгами комнате, сидеть с другом за бокалом старого портвейна, темно-красного, выдержанного под стражей пауков, и болтать, и петь старинные

песни, и…

Пальцы потянулись за сигаретой, но ничего не нашли. Она встала, накинула пальто и, шагнув в темноту, побрела на сноп света, падавшего из окна лавки, где торговали сластями и канцелярскими принадлежностями. Блестели снежинками звезды. У лавки стоял фургон, запряженный лошадью, чья склоненная голова была окутана паром, струившимся из ноздрей. Когда, выйдя из лавки, она кружным путем — в обход квартала — шла домой, фургон громыхал уже где-то у околицы, увлекая ее мысли к белым дорогам, расходившимся от деревни во все стороны необъятной равнодушной ночи. По дороге она не встретила ни души.

Вернувшись, она застала на кухне хозяйку с мужем; они сидели у затухающего очага и вполголоса переговаривались между собой — обычный вечерний разговор, единственное время, когда кухня поступала в их распоряжение. Она пожелала им доброй ночи, а потом, сидя у себя на кровати, курила и писала:

…Боюсь, письмо это — сплошной вздор, но без этого вздора я распускаюсь. Пошли мне, ради бога, почитать что-нибудь захватывающее. Я ношусь с грандиозным планом — конец моей красе, прощай, приятная полнота. Я буду вставать в семь, ложиться в двенадцать, и у меня останется уйма времени для занятий, чтения, размышлений, для внутренней жизни. Наплевать, что превращусь в мощи — стану худой, увядшей, с дряблой шеей. Зато получу от жизни удовольствие и буду свободна, не такая, как все эти бабенки, которые только и думают, как бы не утратить моложавость и сохранить товарный вид. Мне это гадко. Я протестую — как против всякого насилия над собой.

Твоя Джоан.

Она надписала конверт и вложила в него сложенное письмо. Стряхнула красноватый пепел за окно, разделась и утонула в пышной перине. Супружеская пара перешла снизу наверх. Она слышала их шепот за стеной. Где-то в глубине деревни слабо зазвучали в гулкой тишине шаги, потом стали громче, металлически простучали под окном и постепенно провалились в тишину. Вместе с ними и она провалилась в сон и в ночь.

Месяца два спустя, лежа из-за простуды в постели, она открыла Бальзака и обнаружила в книге письмо. Ноябрьский дождь, тяжелый и косой, стучал по ее крошечному окошку. Она слышала, как льется, булькая, из водосточной трубы на тротуар вода, и ей представилось, как дождь хлещет по вздыбившемуся озеру, как гнутся над ним тополя, как в Каппаском лесу стекают с деревьев капли и поля усеяны свинцово-сизыми лужицами, а разбегающиеся по низине дороги смотрят скучно и уныло.

Она попыталась вспомнить, каким он был — тот чудесный, знойный сентябрьский день, но в памяти сохранилось лишь несколько обрывков, и она подумала, что через год, вероятно, в памяти уже ничего не останется, словно ничего и не было.

Странно, мысленно рассуждала она, глядя на косые потоки дождя, почему запомнилось именно это? Брызги, сохнущие на плитах вокруг родника. Шпиль, так неясно вырисовывавшийся в небе, что я с трудом его разглядела. Дым от

паровоза, таявший в воздухе.

И она задумалась над тем, исполнено ли особого смысла то, что одно мы запоминаем, а другое забываем, или все это только случайность. И, глядя вокруг себя, пыталась решить, что ей запомнится из сегодняшнего дня или, может быть, совсем ничего не запомнится — разве только потоки косого дождя. И, созерцая их, свернувшись калачиком поближе к подушке, она задумалась уже над тем, какое значение может таить в себе косой дождь.

ШУБКА

Когда Магир стал заместителем министра путей сообщения, жена обвила его шею руками, поднялась на цыпочки и, заглядывая ему в глаза, с обожанием сказала:

— Теперь, Пэдди, надо купить мне шубку.

— Конечно, конечно, дорогая! — воскликнул Магир, чуть отстраняясь, но любуясь ею: его миниатюрная женушка все еще была хороша собой, несмотря на начинающуюся седину и первые признаки сутулости. — Хоть две шубки! Теперь-то Свитцер откроет нам кредит на любую сумму.

Молли села, откинулась назад и опустила на колени переплетенные в пальцах руки.

— Ты считаешь меня транжиркой, — сказала она с укором.

— Да нет, право нет. У нас с тобой было столько тощих лет, пора нам иметь хоть что-то на старости. Мне будет приятно, что на моей жене шубка. Мне будет очень приятно, что моя жена утерла нос кое-кому из этих кобылиц на Графтон-стрит, этих раскрашенных потаскух, которые в жизни ни для кого пальцем о палец не ударили — ни для бога, ни для человека, не говоря уже об Ирландии. Непременно купи себе шубку. Завтра же с утра поезжай к Свитцеру, — воскликнул он со всей наивностью и пылом не искушенного в таких делах мужчины, — и выбери самую дорогую из всех, какие там есть!

Молли Магир посмотрела на мужа с нежностью и досадой. Годы сильно ее укатали — политика, революция, муж в тюрьме, мужа выпустили, дети, которых она поднимала на подачки родственников и пособия Фонда помощи семьям заключенных. О прожитых годах говорили кончики пальцев — красноватые, загрубелые — и алмазный блеск глаз.

— Ах, Пэдди, Пэдди, большое дитя! А ты знаешь, сколько тебе придется выложить за норковую шубку? Не говоря уже о собольей? А такое слово, как каракульча, я даже шепотом боюсь произнести.

— Ну, фунтов сто, — сказал Пэдди, набравшись духу. — Подумаешь — сто фунтов. Я теперь буду ворочать миллионами. Мне надо мыслить широко.

— Ой-ой-ой, — пропела Молли своим мягким лимерикским говорком, степенно и с достоинством, как полагается женщине, не раз державшей в руках — когда сидела в отцовской лавке — банкноты тысячами. — Да знаешь ли ты, Пэдди Магир, сколько с тебя возьмут за настоящее, шикарное манто? Оно может стоить тысячу гиней и больше.

— Тысячу гиней? За пальто? Да это же годовой оклад!

— Вот-вот.

Пэдди с силой втянул в себя воздух.

— И ты, — сказал он нерешительно, — хочешь, чтобы я купил тебе такую шубку?

Она засмеялась, довольная тем, что сумела сбить с него спесь.

— Упаси бог! Совсем не такую. Я думала подобрать что-нибудь славненькое фунтов за тридцать — сорок, самое крайнее пятьдесят. Столько нам по карману?

— Завтра же утром езжай к Свитцеру и возвращайся в шубке.

И все же даже тут ей послышалась нотка любования собой — вот какой я великий! Пусть! Она сказала, что еще подумает, поразузнает. Торопиться некуда. И в ближайшие четверть часа о шубке больше не было сказано ни слова.