Избранное
Шрифт:
— А Гагин?
— Он со сторожами искал нас по всему университету… Нет, хвастать нечем! Кроме разве фотографа, — добавил он, рассмеявшись. — Фотограф — это, кажется, единственный человек, который всерьез интересуется нашими делами.
И он рассказал про фотографа: старая обезьяна в очках с огромным аппаратом, который, без сомнения, еще старше, чем он сам. Уж он-то непременно найдет факультет, куда бы его ни упрятали. Повсюду он таскает за собой «лес», так что и на бывших Женских курсах студент
— Очень толковый человек! Честное слово, я бы сделал его деканом.
— Он бы учредил у вас кафедру по фотографии.
— Ну что ж! Читают же у нас историю посуды. Почему бы не читать фотографию? Нет, ты хорошо делаешь, что подаешь на естественный. Там все по-другому.
— Да я еще никуда не подаю, — задумчиво сказал Карташихин. — Вот на Днепре собираются электрическую станцию строить. Возьму и поеду.
— Иди ты — знаешь куда? — сказал Трубачевский.
Он нашел среди книг старый номер «Огонька» и теперь приделывал ко всем портретам усы и бородки. Один из снимков заинтересовал его: беленькая девушка в военной форме смеялась, подняв над головой ружье. Это была Вера Григорьева, выбившая четыреста очков из четырехсот возможных.
— Посмотри, хорошенькая.
Карташихин взглянул.
— Ничего особенного. Рыба.
— Врешь. И потом четыреста из четырехсот! Рыбе не выбить.
Карташихин смотрел на портрет отца. Дым стоял перед ним, голубой, освещенный снизу, и лицо казалось мягче, теплее. Лев Иваныч рассказывал, что отец попадал в подброшенную монету.
— А мне нравится, когда женщины в военной форме, — сказал Трубачевский и покраснел, — или даже не в военной. Вожатые, телеграфистки. Я как-то из-за одной вожатой в гавань укатил. Засмотрелся.
И он вырезал Веру Григорьеву и написал на обороте: «Заслуженному профессору Медицинского института Ивану Всеволодовичу Карташихину от его единственной слушательницы».
Шел уже третий час, когда, наговорившись вдоволь, они вздумали отправиться гулять на Неву. Спать не хотелось. Карташихин взял ключ, набил папиросами карманы и, на цыпочках пройдя мимо комнаты Матвея Ионыча, они спустились во двор. Ворота были закрыты.
— Давай сюда, — сказал Карташихин и легко перепрыгнул невысокий деревянный заборчик, отделявший двор, от садика перед левым корпусом дома.
Они свернули по Пушкарской направо и вышли на улицу Красных зорь.
Она была пустая и тихая, сначала одна, а потом другая проехали пролетки, и еще долго слышен был мягкий стук копыт о торцы. Небо было темное, но такое просторное, большое! Лампочки покачивались на проводах, окруженные туманным голубоватым сиянием, как бывает только весной и только в Ленинграде.
Ночь ли была такая, но у обоих стало хорошо на душе, и они долго шли и молчали. Только раз Трубачевский сказал с нежностью:
— Хорошо! — и Карташихин кивнул головой.
Легкий ветер подул с Невы, и оба приостановились разом и вздохнули полной грудью. Темная мечеть встала за голыми черными деревьями парка. Минареты были уже видны; начинало светать.
— А я бы не пошел, — сказал вдруг Карташихин.
— Куда?
— Да вот так, в секретари. А насчет Машки ты просто скотина. Увидел юбку — и пишешь плюс. А это минус.
— Почему минус?
И они заговорили о женщинах. Трубачевский утверждал, что так называемая любовь — не что иное, как инстинкт продолжения рода. Ни одно живое существо не тратит на эту музыку столько времени и энергии, как человек. Существуют, например, особи, которые всю жизнь занимаются ею и думают, что на белом свете нет ничего интереснее и важнее. Между тем любовь должна отнимать вдвое меньше времени, чем еда. Если мужская особь захочет написать женской любовное письмо или без серьезного повода позвонить к ней по телефону, следует немедленно обратиться в ближайшую амбулаторию. Пора наконец отменить это наследство средневековья.
— Словом, без черемухи, — с иронией сказал Карташихин. — А давно ли ты приставал ко мне со своим Сергеем Есениным?
— Позволь, при чем тут Есенин?.. — начал было Трубачевский и замолчал, оглянулся.
На углу улицы Деревенской бедноты стоял автомобиль, пьяные голоса донеслись до студентов.
Потом дверца щелкнула, распахнулась, женщина мягко соскочила со ступеньки и пошла вдоль сквера к мечети.
— Варенька, вернитесь, мы больше не будем! — крикнули из автомобиля.
Ничего не отвечая, она быстро шла по панели, потом вдруг свернула на боковую дорожку.
— Варенька! — крикнули еще раз.
Она приостановилась, даже обернулась, и студенты, которые в эту минуту с другой стороны подходили к дорожке, услышали, как она начала что-то говорить и всхлипнула.
— О черт, что такое… — пробормотал Трубачевский.
Один из сидевших в автомобиле выскочил, побежал за ней и догнал, когда она уже пересекала сквер.
— Варенька, честное слово, нехорошо, мы без вас не поедем!
Он хотел обнять ее за плечи, она оттолкнула его. Боа висело на одном плече, он бережно накинул его на другое.
— Вы все бездушные и негодяи, и я не хочу вас слушать, не хочу, — сказала она, с трудом удерживаясь, чтобы не заплакать.
— Варенька, не нужно, а то и я заплачу. Ну, хотите, я его убью? — сказал мужчина и, качнувшись, взял ее за руку.
— Нет, оставьте меня, я ничего не хочу, уйдите!
Студенты остановились в двух шагах от них, за поворотом дорожки.