Избранное
Шрифт:
Поэтому следует винить не столько окружающую действительность и общество, сколько самого себя в том, что, оказавшись недальновидным кормчим, он поддался соблазну несбыточных иллюзий и убаюкивающего самообмана и забыл, что бури и невзгоды составляют непременную часть жизни, как облака — часть неба. Освобождение обретается только в отпоре и в борьбе, а победа — в труде и осуществлении замыслов. Мудрость — это вершина наук: свободу и жизнь получает лишь тот, кто каждый день идет за них на бой — вспомнил он Гёте. И присмотрись он внимательнее и беспристрастнее к своему недавнему состоянию, может быть, он нашел бы несравненно больше оснований для недовольства самим собой, чем другими, и утвердился в сознании того,
Нас всюду окружают люди, и законы жизни везде одинаковы. Препятствия и соблазны поджидают его и в путешествиях, которые ему предстоят. И только от его настойчивости, воли, упорства и веры зависит, сумеет ли он достичь цели.
Джина подавала ему знаки рукой; они приближались к поплавку, белеющему на поверхности моря. Он сбросил газ и направил лодку к нему. Она перебралась на нос, легла и, свесившись за корму, пыталась поймать поплавок. Но не смогла: ветер отнес их в последний момент. Попробовал и он дотянуться до него с кормы; поплавок выскользнул, словно рыба, у него из рук и вот уже запрыгал на пенном следе лодки, радуясь своей изворотливости.
Он резко развернулся и, подставляя лодку носом под волну, принял в лицо заряд ветра. Ослепленный, закрыл глаза; поплавок снова был далеко. Он сделал круг в обход белеющей отметки и укротил мотор, чтобы успеть ее схватить. На этот раз он слишком рано сбавил скорость; течение и ветер пронесли баркас мимо, оставив поплавок далеко в стороне. Он вставил весла в уключины; Джина молча наблюдала за ним.
Изо всей силы налегал он на весла; но лодка не сдвинулась ни на пядь. Упираясь в них, словно в парус, ветер уносил баркас в открытое море. Взмах весел перед новым рывком — и их отбрасывало назад на несколько метров, сводя на нет его усилия. Он нагнулся и достал со дна лодки сачок, похожий на тот, каким дети ловят бабочек. Передал его Джине, а сам стал заводить мотор. Но мотор, слабо кашлянув, замолк.
— Ты подвод бензина открыл?
— Да!
— А подсос?
— Тоже!
— Горючее у нас не кончилось?
— Только этого недоставало! Нас бы отнесло тогда в Италию.
— Вот и прекрасно! По крайней мере вместе бы там побывали.
Что, она читала последнее письмо, которое ему пришло, или угадывала его мысли и планы? Но на выяснения у него не было времени. Положение становилось критическим. Бензина, к счастью, оказалось достаточно и в моторе и в канистре. Вероятно, замаслилась свеча и не давала искры, но голыми руками вывернуть он ее не мог, а ключ нашарить в ящике с инструментами ему никак не удавалось. Поплавок уже чуть виднелся вдали. Джина сидела задумчивая и безучастная. Он попробовал было ей улыбнуться, но получилась натянутая и кислая гримаса. Он дернул еще раз пусковой шнур, прибавил газу и открыл подсос. Мотор рыкнул и заработал со всей силой, так что лодка взвилась на дыбы, словно пришпоренный конь. Он одобрительно, как живого, похлопал мотор ладонью и направил лодку к берегу.
Теперь Джине удалось с первого раза поймать поплавок; он бился рыбой в сетке сачка. Боясь упустить его снова, он на него навалился всем телом и быстро заглушил мотор.
— Ух! — отдувался он. — Попался наконец!
Крепко, словно якорную цепь, держал он в руке веревку с поплавком — это было начало сети. Привязал ее к кольцу на корме и сбросил с себя брезентовую накидку. Ветер слабел, и им становилось теплее. Затем снял с себя пуловер, чтобы легче было тащить сеть. Перебрался на нос; Джина перешла на корму. Мимоходом дал ей шлепка. Но она не проявляла желания к шуткам, оставалась такой же серьезной.
Сказать ей сейчас, что не позднее чем через два часа он собирается уехать отсюда? Или сообщить ей это у причала, непосредственно перед отъездом? Или вообще исчезнуть, не прощаясь, по курортному обыкновению, не считая себя обязанным оповещать о своих планах случайных и мимолетных знакомых. И у него перед ней не было никаких обязательств, но было бы все же нелепо и жестоко просто исчезнуть; это напоминало бы бегство и изобличало бы его в том, что все же он чувствует какой-то долг по отношению к этой столь неожиданно возникшей связи, наполнившей теплом отшельническое уединение, на которое он себя добровольно обрек.
— В Италию мы уже не попадем, как видишь! — сказал он, но, заметив, что она чуть не плачет, добавил: — Во всяком случае, на этот раз. — И снова у него недостало смелости договорить до конца.
Он тащил веревку с носа, и ветер трепал его волосы и полотняные брюки. Подтянул лодку к сети; поднятая со дна, она теперь повисла у него на руках всей своей тридцатиметровой длиной, унизанная мелкими свинцовыми грузилами и большими камнями по краям. Он с силой упирался, словно вытаскивал из глубокого колодца тяжелую бадью с водой. На поверхности, подобно руке утопающего, схватившейся за кинутую ему веревку, показалось начало сети. Он вытянул камень, и сразу вслед за ним из воды показалась первая рыба — скорпена надутая и красная от злости, что угодила в ловушку. Весила она не меньше трех килограммов — лучший экземпляр из всех, какие он видел за время своего пребывания здесь, — и билась и дергалась на дне лодки, разевая огромную пасть.
— Ого! — невольно вскрикнул он. — Посмотри, какая рыбина!
Она не ответила и не шевельнулась.
— Перейди на середину и возьми весла! — сказал он. — Только смотри не уколись! Она ядовитая!
Джина послушно перешла на весла.
— Правым! Правым сильнее!
Ветер сносил лодку на сеть. Он перетаскивал ее через борт, скребя по нему свинцовыми грузилами, что придавало лишнюю тяжесть снастям и не позволяло ему рассмотреть как следует улов. За первой крупной пошла все больше мелкая рыбешка, которую, однако, знатоки и рыболовы причисляют к самой ценной. С десяток красных усатых барабулек, фиолетово-серебристый морской петух, уже окоченевший, и две красивые золотистые солнечные макрели.
Стало совсем тепло. Перехватив на мгновение сеть в одну руку, он быстро стащил с себя майку и остался голым до пояса. Сверкающий и неподвижный летний день установился. Ярче заиграли краски, усиленные ослепительным светом солнца; темно-синее море, оранжево-красные стены утесов, ядовитая зелень растительности и серебристый блеск рыбы в сети. И Джина сняла с себя штормовку и отбросила ее на корму.
Снизу, из глубины, неясным мерцанием под голубой кисеей воды к поверхности поднималось нечто невиданных им до сих пор размеров и очертаний. С веерообразной головой, сужающееся к хвосту, похожее больше всего на гигантскую бабочку. От напряжения у него ломило спину. Упираясь ногами в борт и обдирая ее деревянный край, он втаскивал снасти в лодку. Не глядя на мелких рыбешек, вытрясенных из сетей, он неотрывно смотрел на белеющее в воде чудо. Теперь и Джина смотрела в воду.
— Дай мне сачок. Кажется, попался здоровенный скат.
Добыча была уже близко к поверхности. Он придавил сеть ногой, чтобы освободить одну руку. Вместе с Джиной они подвели обод сачка под ската и рывком перевалили его в лодку. Где-то близко был уже и край снастей.
Скат был так огромен, что перегородил лодку крыльями, отделив их друг от друга. Снизу у него было совсем человеческое лицо — розово-белое, поварское; намалеванная клоунская физиономия, одновременно и комичная и жалкая.